Однажды весной в Италии
Шрифт:
Филанджери говорил легко и свободно, и эта легкость ободряла его. Несмотря на то что он спал очень плохо, голова его работала безупречно. Он не поддавался страху, отчетливо видел, в каком направлении идет допрос, и сразу мог парировать наносимый удар.
— И к тому же вы в течение многих дней еще кого-то у себя укрывали. Мы располагаем информацией по этому поводу.
— Наверняка эта информация получена вами от моего соседа Линареса, который, с тех пор как овдовел, стал настоящим маньяком.
— То есть?
— Он часами торчит у решетки, разделяющей наш балкон. Дело в том, что у меня бывают натурщицы, которые иногда позируют обнаженными, и тут он дает волю воображению.
— Он слышал, как вы почти ежедневно после затемнения разговаривали с каким-то человеком.
— По вечерам из-за холода Линарес сидел дома, он не мог за мной следить и по-своему истолковал
— Куда она уехала?
— К нашему сыну на месяц.
— В какое место?
— В Сполето.
«Если так пойдет и дальше, то я, пожалуй, выкарабкаюсь», — подумал Филанджери. На улице послышался автомобильный гудок, рассекший тишину, словно удар сабли по тяжелому занавесу. Полицейский небрежно перевернул страницу протокола и закурил сигарету. Потом нажал на кнопку и велел увести арестованного.
Когда Филанджери спускался по лестнице, он заметил, что комната, где его допрашивали, находилась не на четвертом, а на третьем этаже, и понял, что ошибся, приняв подвал за первый этаж, впрочем, это не имело значения. Он думал о низости Таверы и о том, как предупредить своих друзей, особенно Мари. Для его жены и сына было бы лучше, если б они не сразу узнали о том, что с ним произошло. Когда скульптор спустился в нижний коридор, он обнаружил, что его ведут не в подвал, где он находился прежде, а в другое, более просторное помещение с койками и даже с уборной вместо параши, которая стояла в подвале. Тут было еще и зарешеченное окно, выходившее в сад. Из шести коек только на одной лежал заключенный, безразлично отнесшийся к его приходу. Филанджери, как ни странно, обрадовался этому безразличию. Он закрыл дверь и тоже растянулся на койке. На стенах виднелось несколько надписей, чьи-то инициалы, недавние даты. Сосед, должно быть, спал. Холодный воздух струился из разбитого окна, принося свежий запах земли и мокрых листьев. На потолке сохранилась гипсовая лепка, а около двери — старинный камин с большим зеркалом в богато украшенной золоченой раме. Зеркало с позеленевшими краями отражало свет и чем-то напоминало озеро в далекой лесной чаще. Филанджери понял, что, войдя в комнату, он не сразу обнаружил зеркало, так как все его внимание привлек второй заключенный. Теперь он заметил на потолке сохранившиеся остатки пожелтевшей росписи. Значит, он находится в реквизированном особняке, а это помещение — одна из комнат с туалетом при ней. Он хотел пойти напиться из умывальника, и в эту минуту его сосед тяжело вздохнул.
— Здравствуйте, — сказал Филанджери.
Человек с трудом повернулся, молча взглянул на Филанджери блестящими глазами. Под носом у него скульптор заметил сгусток крови, издали походивший на плохо подстриженные, причудливой формы усы. Филанджери осторожно подошел к нему и увидел, что тот весь дрожит от лихорадки и не может ни говорить, ни двигаться. Филанджери хотел спросить, что с ним, и вдруг заметил его руки, почерневшие и опухшие пальцы, наполовину содранные ногти, превратившиеся в багровые надкрылья. Он присел на край койки, уже не думая о себе, сердце его исполнилось жалостью и вместе с тем чувством отвращения к тому, чем стал для людей этот мир, в котором могли так истерзать пытками это тело, а в застывшем взгляде поселить ужас и безумие, словно это был взгляд животного, не понимающего, почему его заставляют страдать. Своим платком Филанджери отер потный лоб несчастного. Что тут можно сделать? На что надеяться? В этой удушливой тишине он осознал, какие опасности угрожают ему самому, и наиболее страшная из них — потеря сил и энергии, которая для тех, кого он любил, была чревата трагическими последствиями. «Тиски», — прошептал несчастный. Ему изувечили пальцы железными тисками. Филанджери содрогнулся. И вдруг увидел свое отражение в зеркале, висевшем в другом конце комнаты: лицо утопленника. Он пошел в туалет. Раковина умывальника была разбита, кран наполовину вырван. За неимением стакана или какого-нибудь другого сосуда он набрал воды в пригоршню, но, пока дошел до койки своего товарища по несчастью, почти вся вода вылилась, и в руках у него осталось совсем немного. Неизвестный с душераздирающей жадностью припал к его мокрым ладоням. За окном было ясное мартовское небо, ветки деревьев зеленели, и Филанджери подумал, что его собственная жизнь так же хрупка, как эти маленькие зеленые почки. Всю ее целиком он посвятил служению красоте, он забыл о том, что достаточно пустяка, чтобы в человеке проснулся дикарь. Мать его была служанкой, отец рудокопом. Они умерли много лет назад, и сейчас, подумав о них, он увидел
Часом раньше от Джины, которой сказал об этом ее любовник, Мари узнала, что скульптора арестовали. Мари тут же побежала на верхний этаж и ворвалась в кабинет Таверы. В ответ на ее упреки Тавера насмешливо улыбнулся, не переставая раскачиваться в кресле за столом, заваленным бумагами.
— Ему достаточно назвать того типа, который был у него. Почему он его покрывает?
Голова Таверы над жирной грудью мерно, почти автоматически покачивалась то вправо, то влево.
— Но сейчас, — сказала Мари, — поторопись вызволить его из тюрьмы.
— Да, моя красотка. В гневе ты еще пленительней!
В его прищуренных глазах была злоба и какой-то безумный блеск. Чуть откинувшись назад, он сосал кончик карандаша и наблюдал за девушкой с хитрым и торжествующим видом. Она знала, что Тавера — сексуальный маньяк, что он водит к себе проституток. Организация Сопротивления поручила ей следить за его официальной перепиской, и там она постоянно находила выражения глубочайшей почтительности и преданности начальству и готовность выполнить любой приказ. На столике сзади стояла фотография молодой женщины с тонкими чертами лица, но никто, даже секретарша Таверы, не знал, кто она такая — настоящая его любовница или вымышленная. Злые языки говорили, что, сняв рамку, можно увидеть напечатанные на фотографии слова: «Воспроизведение воспрещается. Все права принадлежат издательству» — и название крупной издательской фирмы.
— Если ты не поторопишься освободить Фило…
— То что?
— Это тебе дорого обойдется, обещаю тебе.
— Я могу освободить его, если захочу, но твои угрозы меня не пугают.
— Ладно, постарайся.
— Не думай, что я тебя боюсь.
— Ты и так слывешь подлецом, и это уже далеко зашло.
— Вот, значит, как меня уговаривают отпустить старого друга.
— Где он находится?
Мари очень волновалась, но это не снижало ее боевого духа. Она бесстрашно стояла напротив Таверы, а он по-прежнему выжидающе глядел на нее из-под лоснящихся ресниц, держа во рту карандаш, как сигару. Он напоминал ей ящерицу, которая, затаившись в густой траве, подстерегает свою жертву.
— Я знаю средство все уладить, — сказал Тавера.
— Только не тяни.
— А ты не спросишь даже, что это за средство?
— Какая разница. Только бы удалось, да побыстрей.
— Но, черт побери, все от тебя зависит!
Мари посмотрела на него внимательней. Сперва она подумала, что речь идет о деньгах, чтобы подкупить какого-то высокопоставленного чиновника. Но Тавера поднялся, обошел вокруг стола, приблизился к Мари и положил руку ей на плечо.
— Ты знаешь, что я сгораю от желания… Понимаешь, о чем я говорю? — Он придал своему лицу выражение, которое ему казалось чарующим. — Готов выпустить Фило из его дыры, если буду утешен в своем страдании.
— Ты мне отвратителен! — воскликнула Мари. Она высвободилась из рук Таверы и, с тревогой чувствуя, как тело ее обволакивает его липкий сладострастный взгляд, добавила: — И всегда был отвратителен, — и отскочила от него.
Он искоса наблюдал за ней, не переставая улыбаться, заносчиво и лицемерно.
— Ты скорее согласишься оставить Фило там, где он есть, — сказал он, — чем назначить мне свидание, которое и для тебя, возможно, будет не таким уж неприятным.
Когда он говорил, его каучуковый рот широко открывался, обнажая крупные, пожелтевшие от табака зубы.
— Где Фило? — спросила Мари неожиданно мягко, тоном, каким говорят с ребенком, которого хотят приручить.
Он, не задумываясь, назвал адрес ближайшего полицейского участка и добавил:
— Я их знаю! Как только Фило сообщит им подробности насчет типа, который у него тогда был, его немедленно отпустят. Но не раньше, как бы ты ни старалась. Поняла?