Однажды весной в Италии

Роблес Эмманюэль

— Охотно допускаю.

В это время в комнату вошел другой полицейский, худощавый, с засученными рукавами и револьвером, висевшим под мышкой на ремне, как у гангстера из американского кинофильма. Склонившись над ухом начальника, он шепотом сообщил ему что-то, очевидно не имевшее отношения к Филанджери. Старик подумал о том, что он дожил до старости и вот вся его жизнь должна завершиться этой безумной историей. И одновременно он вспомнил своего несчастного соседа по камере. Это был каменщик, которого схватили, когда он раздавал экземпляры подпольной газеты. А за окном, будто покрытые лаком, блестели на солнце темно-зеленые листья плюща, кое-где меченные желтыми пятнышками. Они трепетали от малейшего дуновения и странно наводили на мысль о свободе, о возможном счастье…

— Вернемся к делу, — сказал полицейский, когда его молодой коллега вышел из комнаты. — Стало быть, по вашему мнению, подозрения синьора Таверы вызваны вовсе не патриотической бдительностью, а весьма вульгарными побуждениями.

И снова улыбка, похожая на оскал черепа.

— Да, именно так, — пробормотал старик,

которого поразили эти слова о «патриотической бдительности», сказанные без капли иронии.

— Однако можно выдвинуть следующее предположение, синьор Филанджери. Вы были смущены неожиданным визитом синьора Таверы и его друзей, потому что в это время у вас должна была состояться подпольная встреча и один из ее участников уже пришел. Второй участник явился позже и сразу же сбежал, предупрежденный лично вами, когда вы открыли ему дверь. И он, стало быть, мог предупредить всех остальных.

— Это всего лишь предположение. Ни на чем не основанное.

— Почему же в таком случае вы не хотите дать нам адрес этого Гуарди, Марчелло Гуарди?

— Потому что я не знаю его адреса.

— Как это правдоподобно!

— Столь же правдоподобно, как и то, что я мало знаю капитана Рителли. Капитан Рителли тоже впервые пришел в мою мастерскую и тоже не счел нужным сообщить мне свой адрес.

Полицейский просмотрел бумаги и под конец, не поднимая головы, мягко сказал:

— Вам повезло, что ваши показания подтвердил капитан Рителли.

Все внимание Филанджери сосредоточилось на этой фразе. Не значит ли она, что Рителли показал в его пользу?

— Остается только другой посетитель, — продолжал полицейский.

— Я уже сказал, что не знаю его и что, скорей всего, это опытный спекулянт с черного рынка, человек достаточно ловкий, чтобы заполучить настоящий или фальшивый пропуск.

— Спекулянт с черного рынка, однако с пустыми руками — ведь при нем ничего не было.

— На этой полутемной лестнице он мог скрыть все что угодно, но мне-то какое было дело? Пришел он весьма некстати. Меня ожидали гости, а кроме того, я не столь богат, чтобы покупать продукты у спекулянтов.

Полицейский снова углубился в бумаги. Стоило ему опустить голову, и он казался существом хрупким, державшимся исключительно на нервах. Когда же он отводил взгляд от Филанджери, старик чувствовал себя еще неуверенней, будто отсутствие зрительной связи между ними изолировало его еще больше и лишало всякой надежды на чью-либо помощь. Продолжительное молчание. На каждом этаже дома до самого подвала другие заключенные, так же как и он, ожидали решения своей судьбы, сознавая, что они уже не принадлежат к человеческому сообществу, нормы существования которого можно уразуметь. Он знал, что человек, во власти которого находится другой человек, вероятнее всего, попытается по меньшей мере его унизить. Уж не говоря о том, что он может дать волю своим тайным инстинктам. Казалось, полицейский размышляет о чем-то, его сухой лоб наморщился. Потом он посмотрел на старика своими желтоватыми, словно из желатина, глазами, снова улыбнулся ему все той же прямоугольной широкой улыбкой, выставив напоказ все свои зубы от самых десен, и сказал, что он проверил его показания относительно источника продовольствия — молока и сахара, — сопоставил версии, касающиеся инцидента с Таверой, и что все это факты второстепенные. Важно найти Марчелло Гуарди, человека во многих отношениях подозрительного, даже если допустить мысль, что Филанджери ни о чем не подозревал и его утверждения вполне искренни.

— Забудем этого таинственного посетителя, явившегося после затемнения. Забудем и мужской голос, который каждый вечер слышался вашему соседу. Допустим, ваш сосед, как вы говорите, действительно сумасшедший.

Филанджери уже ждал, что начнется игра в кошки-мышки. Он насторожился. И в самом деле, тут же полицейский спросил:

— А вот по поводу своей раны на ноге что вам рассказывал Марчелло Гуарди?

— Что он на прошлой неделе обварился кипятком у себя на кухне.

— Но синьору Тавере он говорил другое.

— Не знаю, что он ему говорил, но мне сказал именно это.

— Синьору Тавере он сказал, что упал с мотоцикла.

— Возможно, он пошутил.

— Откуда он родом?

— Я его не спрашивал.

— Но вы, конечно, заметили, что у него какой-то акцент?

— Пожалуй.

— И вам не пришло в голову спросить, откуда у него такой акцент?

— Нет.

— Почему?

— Должно быть, я не столь любопытен.

— Но вы, наверно, делали какие-то предположения?

— Я подумал, что он, вероятно, из Генуи. Не только по причине акцента. Во время нашей беседы он два-три раза упомянул Геную.

Все это придумывалось на ходу, с убежденностью актера, вполне вошедшего в свою роль, с тем же чувством раздвоенности. В комнате было душно, и Филанджери хотелось пить. Полицейский что-то пометил на полях листка в его деле и сказал:

— К сожалению…

Тут раздался телефонный звонок. Полицейский, сморщившись, поднял трубку. В его «К сожалению…» Филанджери почудилась смутная опасность. Неужели его силой заставят сказать правду, которую этот проницательный тип учуял с начала допроса? И снова предстал перед ним образ истерзанного пыткой каменщика («Комиссар Риера, господин полковник», — произнес внезапно более резким голосом полицейский), но от этого Филанджери не обезумел, не потерял мужества, а, напротив, укрепился в решимости не сказать ничего, что могло бы поставить Сент-Роза в опасное положение («Да, господин полковник!» — Голос звучал глуше, стал почти неслышным), но кто мог бы поклясться, что он сумеет до конца сопротивляться жестокому насилию? Он чувствовал,

как у него по затылку и по щекам течет пот. В комнате было жарко (позади него на расстоянии одного метра находилась печка), и это совсем изнуряло Филанджери, особенно после бессонницы. Почему этот тип свою фразу начал словами «К сожалению…»? Что должно за этим последовать? Какую новую западню он готовит? («Точно пятнадцать, господин полковник».) Колючие стрелы то и дело впивались в его мозг. Да к тому же эта жажда. Голова полицейского еще больше напоминала череп. То, что он слышал в трубке, его, очевидно, весьма огорчило. Он совсем пожелтел, и кожа вокруг глаз, сухая и морщинистая, приобрела лиловый оттенок. Итак, остался капитан Рителли. Филанджери гадал, каково может быть его влияние. Уж не ему ли он обязан относительно спокойным допросом? И даже не столь агрессивным поведением этого полицейского, его, в общем-то, корректными манерами? Конечно, все это могло и не предвещать ничего хорошего, но Филанджери не терял надежды. К тому же полицейский не выражал недовольства ответами Филанджери. («Слушаюсь, господин полковник».) Но старик еще не мог забыть это «К сожалению…» и ломал себе голову, пытаясь разгадать смысл этих слов, а жажда и жара продолжали терзать его. («Конечно, но только при наличии письменного приказа, господин полковник».) Филанджери подумал о жене, о сыне Карло, о том, каково будет их горе, если история эта плохо для него кончится. Он пытался отогнать от себя гнетущие мысли, чтобы не утратить остатки энергии, которая через несколько секунд снова ему понадобится, сердился на дурака, столь неуместно позвонившего по телефону и обрекшего его на томительное ожидание, а потом повернулся к окну. Плющ по-прежнему блестел. Два воробья, прыгавшие на стене, нырнули вниз и исчезли, оставив в душе Филанджери тоскливый след («Всего доброго, господин полковник».) Полицейский положил трубку, внимательнее, чем прежде, взглянул на Филанджери, не отнимая руки от телефонного аппарата. Его сузившиеся зрачки блестели, как булавочные головки. В этой странной тишине Филанджери захотелось крикнуть: «Ну говори же! Говори наконец!» — как кричал Донателло, работая над статуей Цукконе [15] , чья уродливая внешность и большой безвольный рот точь-в-точь повторились в полицейском. Мысли Филанджери смешались, он не мог сосредоточиться ни на одной из них и додумать до конца. Затем комиссар Риера — да, да, сейчас он уже знал его имя! — должно быть, нажал какую-то кнопку, в комнату вошел все тот же часовой в форме. Лицо у него было, как прежде, безразличное, но что-то в нем неуловимо изменилось. Теперь, кроме револьвера, при нем была еще и винтовка на ремне, и он внимательно смотрел на своего начальника. Тот сделал едва заметное движение рукой, потом устало закрыл папку, черная картонная обложка которой вздрогнула, как птичье крыло…

15

Имеется в виду скульптура Донателло «Пророк Иов», прозванная Цукконе (по-итальянски — тыква) из-за сходства головы пророка с тыквой. — Примеч. пер.

Филанджери сидел на табурете у изголовья каменщика и пытался понять, связан ли перерыв в допросе, сделанный комиссаром Риерой, с тем волнением, которое царило во дворе, шумом мотора, шарканьем ног, какими-то приглушенными возгласами. Смеркалось, в окно был виден кусок стены, покрытый тенью. На этой стене висело вылинявшее полотнище с выведенной черными поблекшими буквами фразой из какой-то речи Муссолини: «Fare della propria vita il proprio capolavoro» [16] . Но что могли значить для старого, попавшего в беду человека эти слова диктатора? И что могли они значить для самого Муссолини? Филанджери не стал больше раздумывать над этим, ибо его внимание вновь привлек необычный шум в коридорах. Что нарушило суровый порядок этого дома? Он видел, что караульные нервничают, бегают с места на место, лихорадочно переговариваются. Это тревожное напряжение выводило из себя Филанджери еще и потому, что каменщик около него лежал неподвижно, как труп, так что казалось, будто он умер. Это был человек лет тридцати. Он почти ничего не сказал с тех пор, как Филанджери посадили сюда. Его зверски били в живот. Он был слишком слаб, чтобы подняться, и мочился кровью прямо на койку. Филанджери знал только то, что у несчастного трое детей и что его схватили по доносу. «Сделать шедевр из собственной жизни». Он все еще думал об этой фразе, когда шум голосов из коридора стал слышен уже в камере. Скульптор поднялся и посмотрел на дверь. С силой толкнув створку двери, вошел часовой в каске, ремешок которой был крепко стянут под подбородком, отчего лицо его приобрело холодное и злое выражение. Два других солдата остались немного позади. Филанджери их ни разу не видел. Они чуть пошатывались, глаза у них были воспалены, и он подумал, что они пьяны. Первый, направившись к каменщику, заорал: «Вставай, Фоска!» Но тот не отвечал, и часовой стал трясти его за плечо:

16

«Сделать шедевр из собственной жизни» (итал.).

— Сказано тебе, вставай!

Каменщик застонал и попытался сесть.

— Ведь ты Фоска, да? Фоска Амадео? Так? Пошевеливайся, кретин!

Филанджери охватил ужас, но он взял себя в руки. Однако он не знал, как вмешаться. Часовой был в ярости, и его грубость парализовала старика. Чуть подавшись вперед, он сказал:

— Но ведь он не может шевельнуться!

Часовой повернулся:

— А ты, старый хрыч, заткнись! Тебя не спрашивают. Будешь говорить, когда спросят. Понял?