Одни сутки войны (сборник)
Шрифт:
Дорога оказалась трудной. Его потряхивало и подбрасывало в кузове, рана стала ныть, и острее заболели позвонки. Он дотерпел до Радова и сошел на окраине. Посидел на развалинах дома, покурил и, когда боль притихла, не спеша, по теневой стороне пошел к штабу тыла.
За все время войны… да, пожалуй, и раньше, он не бывал в положении солдата в увольнении. Всегда на машине, всегда со спешным заданием. Он помнил пройденные города и села скорее по карте, чем по их облику. А сейчас, неторопливо шагая по тихим, полуразрушенным улочкам районного городка, он
Потом он стал замечать и другое: аккуратненькие, свежепокрашенные домики, кое-где кокетливо и отталкивающе отделанные мертвенно-бледными, шелушащимися на августовском солнце березовыми стволами. Когда-то в них жили немцы, и они навели свой уют. Еще он заметил хорошо ухоженные большие огороды и сразу понял, что посажены они были задолго до наступления — еще при немцах.
Выходило, что кому-то и здесь жилось неплохо, кому-то делались послабления, а то и оказывалась помощь… Нет, он, конечно, знал об этом не только из газет — разведчик же! — но видел такое, ощутил это страшное неравенство, кажется, впервые. Ведь не просто так, а за что-то делались послабления, их нужно было заработать. А как?
Выходило, что оккупация не только убивала, она еще и калечила души… И чем дольше он думал об этом, чем больше примет тому находил, тем неприятнее становилось на душе, и он уже не радовался своему мальчишескому решению сбежать в самоволку, чтобы увидеться с девушкой.
Девчонки с коммутатора, заговорщически переглядываясь, сообщили, где живет Дуся, и долго смотрели ему вслед — высокому, широкоплечему, с темно-русыми волосами. Они решили, что такой стоит Дусиных страданий, и, вздыхая, разошлись по рабочим местам.
Дуся спала, и хозяйка не пустила его в избу. Он присел на скамеечке у ворот. С непривычки к ходьбе ныли ноги и спина. Лебедев сдвинул фуражку на затылок, локтями уперся в колени и стал смотреть в землю. Он не думал о Дусе. Раз пришел — чего ж думать? Ему казалось странным, что не так давно на этой скамеечке сидел враг и, может, так же, устало уронив голову, смотрел на эту землю, на вот этого деловитого черного муравья и думал о женщине. В назначенный час он поднялся и пошел, а скорее, поехал к передовой, чтобы никогда не вернуться назад.
Да, возможно, и так… Но от этого тот, неизвестный, не стал лучше, и потому не было к нему ни жалости, ни сочувствия. Наоборот, оттого, что он мог сидеть здесь и топтать нашу землю, он был ненавистен.
Дуся вышла тихонько, незаметно и, поправляя светлые, выгоревшие на солнце, совсем овсяные волосы, долго смотрела на Лебедева. А он, провожая взглядом муравья, поначалу видел ее золотистые, в белесых, посверкивающих волосках стройные ноги, а уж потом, вскинувшись, увидел всю — смущенную, зардевшуюся, с тревожными светло-карими большими глазами.
Лебедев вскочил и, неудержимо, по-мальчишески
Она кивнула и облизала полные, пошерхнувшие от волнения губы.
— Вот… приехал поблагодарить, — стараясь взять себя в руки и потому грубовато сказал Лебедев, не решаясь протянуть ей руку — когда-то, давным-давно, до войны, он знал: первой протягивает руку женщина.
А она не знала, можно ли это сделать, — ведь он был такой большой, строгий, а какой он начальник, она видела.
— Ну что вы… не стоит…
Оба понимали, что не так следовало встретиться, не то нужно говорить, и оба не находили слов, переступали с ноги на ногу. У него все-таки хватило сообразительности сказать:
— Давайте хоть сядем…
— Да, — испугалась она. — Вы ведь из госпиталя.
— Дело не в этом. — Лебедев чуточку обиделся: он считал себя в полном порядке, и эта непрошеная жалость, казалось ему, умаляла его мужское достоинство. — Просто… вроде на перепутье…
Странно, и тон был не его, и слова приходили какие-то чужие, непривычные, и оттого все складывалось совсем не так, как он себе представлял. Она почувствовала это и испугалась — он показался ей таким взрослым, почти старым, таким серьезным, пришедшим из иного, недоступного ей мира высших интересов — и уже не могла быть сама собой, но по женскому инстинкту мгновенно перестроилась.
— А я ведь сегодня опять к вам собиралась, — громко и весело сказала она, присаживаясь на краешек скамейки. Сказала и подумала, что пригласить его в избу не сможет… по крайней мере, сегодня. В ней не убрано, да и хозяйка попалась злая. — Меня наши девчонки командировали…
— Что-нибудь срочное? — мрачно спросил он.
— А мы не знаем, может, все это и ерунда, но только…
Она улыбнулась. Улыбка очень украсила ее. И Лебедев в который раз отметил, что она хороша. Очень хороша. И дорога ему. Он тоже улыбнулся, перестал хмуриться и неуловимо помолодел.
— Так что же все-таки стряслось?
— Знаете… после тех неприятностей мы на все как-то по-новому смотрим. А тут еще беседы о бдительности… Женька… Она тоже телефонистка… Так вот Женька как-то говорит: «У нашей соседки — ее двор и наш тынами сходятся — почему-то всегда белье висит. Откуда у нее после оккупации столько белья?» И верно. На рассвете она всю веревку бельем увешивает. Днем снимает, а вечером опять вешает…
— Ну и что ж тут такого?
Сколько таких вот наивных сыщиков встречал Лебедев на своем веку!
— Вот и я так спросила. — Дуся оживилась и чуть подвинулась к майору. — А Женька ответила: а ты заметила, что немецкие разведчики летают на рассвете и на закате? Мы же посменно дежурим и, конечно, это знаем. По ихним самолетам можно проверять часы. А Нина у нас девушка решительная. Пошла к той соседке — она оказалась вовсе не бабкой, а довольно интересной женщиной — и все высмотрела: мужиков у нее нет, только девочка, дочка. А белье-то мужское! Спят они с дочкой на одной кровати, на домотканом, а простыни вывешивает фабричные.