Одолень-трава
Шрифт:
Дементий оторопело выпрямился и, еще раз взглянув на Машин набросок, отошел к своему мольберту.
Если бы это «потерпи» относилось не только к делу, но и к тому, что хотел, но не успел исполнить Дементий! О, он был бы готов терпеть сколько угодно, лишь бы э т о когда-нибудь все-таки исполнилось…
Вглядываясь заново в свой рисунок и как бы уже по второму кругу сравнивая его с Машиным, Дементий находил в нем все меньше достоинств и все больше недостатков. «Жалкий копиист! Писарь! Фотограф-моменталист! — костерил он себя, подбирая самые резкие, самые обидные слова. — Срисовал-списал более-менее
Тут его мысль хватила далеко в сторону, и из той сторонней дали он увидел себя… одного. Без Маши. Маши в его жизни нет, он с ней незнаком. Кто-то посоветовал ему побывать здесь, он приехал, написал этюд, остался очень доволен и… У Дементия знобкий холодок пробежал меж лопаток: ведь это очень плохо, если бы он остался доволен! Ведь это все равно что самому же себе закрыть дорогу! И тогда кто бы ему открыл ту дорогу, кто бы сказал то, что с к а з а л а Маша, еще и не видя его шедевра, сказала одним своим этюдом?!
— Вот это я понимаю! — раздалось совсем рядом, и Дементий даже вздрогнул от неожиданности. — Не храм, а Илья Муромец. Сила, мощь, красота!
Маша утвердила свой рисунок рядом с написанным Дементием, отпятилась на два шага и стала внимательно разглядывать ту и другую работу.
Ее похвала — чего уж там! — обрадовала Дементия. Но ведь Маша — воспитанная девица и могла сказать такие, в общем-то ни к чему не обязывающие, слова просто из вежливости.
— А тебе не кажется, что слишком… как бы это сказать… реалистично-фотографично? — осторожно спросил он.
— Может быть, и кажется, но, наверно, уж лучше ползучий, как его обзывают, реализм, чем, как вот у меня, парение над грешной землей, не разбери-поймешь.
Что это: самоуничижение, которое паче гордости, или искреннее признание?
— Ну зачем уж так-то: не поймешь?! — расщедрился Дементий на ответное доброе слово. — Просто я так вижу, что пишу, а ты — по-другому. И уж если на то пошло, ты же прекрасно понимаешь, что у меня получается важно-деловито, а у тебя — эмоционально, у тебя — праздник солнечного света.
— Ну, ну, кукушка хвалит петуха… — улыбаясь, остановила его Маша. — Вот и плохо, что праздник света. Надо, чтобы был праздник не только чувства, но и мысли. Где она, эта мысль? Ее нет. А у тебя есть… И не спорь. Я уже не маленькая, я уже в таком возрасте, когда человек должен знать свои недостатки.
«Золотые слова: человек должен знать свои недостатки», — отметил про себя Дементий.
Они еще какое-то время продолжали перекрестный разбор своих этюдов и под конец, пожалуй, уже больше ругали друг друга, чем хвалили.
А когда складывали этюдники, Маша сказала:
— В музеях, в той же Третьяковке, иной раз слышишь. «Смотри-ка, собака-то, как живая!» И это вроде — высшая похвала картине. А ведь еще Гёте как-то заметил, что если художник задастся целью написать мопса и напишет его очень точно, то будет два мопса, а в искусстве ничего не прибавится…
— Неплохо сказано! —
— Ну, я думаю, Гёте и без нашей с тобой похвалы обойдется, — усмехнулась Маша и продолжала: — Неплохо-то неплохо, однако нет ли тут перебора, крайности? Другая крайность — когда художник пишет собаку, а у него получается то ли кошка, то ли крокодил, то ли вообще не разбери-поймешь что. Если же ему указывают на это, он еще и подводит теорехтическую, — Маша нажала на словечко, — базу: я так вижу! Но если кому-то собака увиделась крокодилом, а кому-то и сам человек цветовым пятном — как тогда люди могут понимать друг друга? Искусство-то — об этом мы каждый день слышим — должно объединять, а не разъединять людей.
— Не знаю, кто, кого и как, а я лично тебя очень хорошо понимаю, — не первый ли раз за нынешний день нашелся с остроумным, как ему показалось, ответом Дементий.
— Ну вот и поговори с тобой: я — о деле, а ты шаркаешь ножкой! — Маша говорила это вроде бы сердито, но видно было, что слова Дементия ей понравились. — А если и в самом деле понимаешь, то угадай — что мне хочется… ну, ну, так что же?.. Правильно: очень мне хочется все же написать избушку на курьей ножке. Улыбнуться, в детстве своем сказочном побывать.
— Добро! — согласился Дементий. А после некоторого раздумья добавил: — А чтобы не путаться у тебя под ногами, я тем временем пойду попишу терем-теремок. Кто раньше кончит, тот к другому придет.
На том и порешили.
Еще одна поляна. Даже и не поляна, а скорее небольшая прогалина меж деревьев. Стояла береза, ее спилили, вот и образовалось просветное пространство.
Широкий березовый пень — стол; на нем огненно-красные помидоры, зелено-полосатые огурцы, яйца, бутерброды, серебряной башенкой термос возвышается.
Дементий с Машей в позе древних греков возлежат по сторонам стола и медленно, сосредоточенно жуют бутерброды. При разборе этюдов наговорились, выговорились и теперь молчат.
Мыслями-то они еще там, в своих зарисовках. И так будет, может, еще час, а может, и весь нынешний день. И виды усадьбы, и картонки с этюдами все еще незримо стоят перед глазами; на память приходит то одно, то другое из сказанного меж собой; заново оценивается: а так ли и то ли было сказано…
— Ты что огурцы с помидорами не ешь? — строго, почти сердито спрашивает Маша. — Не хватало еще потчевать тебя.
Дементий берет огурец, с хрустом откусывает его и сразу становится заметной, ощутимой прозрачная лесная тишина. Вот по-осеннему печально свистнула невидимая птица, а вот донесся высокий женский голос из недалекой отсюда — всего через овраг — усадьбы. И опять — безмолвие, беззвучие…
Маша угощает Дементия и время от времени не то чтобы совсем явно, открыто, но и не таясь взглядывает на него. Откусит вафлю, отхлебнет из пластмассовой чашки кофе и — посмотрит. Переведет глаза на траву, на горящий червонным золотом кленок и — опять на Дементия. Это его и смущало и несколько озадачивало. К тому же глядела на него Маша какими-то другими, не всегдашними глазами. Словно бы после того, как она увидела его в работе, у нее особый интерес к нему появился, словно бы через этюды, через линии и краски она что-то такое в нем открыла, чего раньше не замечала.