Одолень-трава

Шуртаков Семён Иванович

— Что верно, то верно, — пришлось согласиться Викентию Викентьевичу. — А все же обидно… Все знают, что Греция — колыбель европейской цивилизации, почему бы не спять шапку перед этой святой колыбелью и не пустить ту шапку по кругу среди великих и пусть не очень великих, но богатых государств? Хранители остатков великой культуры достойны лучшей участи!..

Заиграла музыка, и разговаривать стало трудно. Поутихли беседы и в других микрокомпаниях стола. А по прошествии какого-то времени Викентий Викентьевич в удивлении переглянулся со своими соседями: что за чудеса — слушать музыку было интересно! И экзотический двор, и все окружающее его пространство заполнила именно музыка, а не тот

ритмический грохот, сопровождаемый дикими завываниями и истерическими выкриками, который так популярен ныне, и уж где-где, а в ресторанах служит чем-то вроде обязательной музыкальной приправы к поедаемым блюдам, как тот же перец или горчица.

Викентий Викентьевич не считал себя знатоком музыки. Он просто любил ее. Ну и, конечно, отличал серьезную от развлекательной, эстрадной. Иногда ему удавалось даже угадывать автора звучащей по радио или в кино музыки. Но сейчас он оказался в затруднении, пытаясь определить, что за приправу подали им сегодня к прощальному ужину. Это была явно не классика, но и развлекательной назвать ее язык как-то не поворачивался. Музыка заставляла думать, переживать, даже волноваться.

За время пребывания в Греции Викентию Викентьевичу пришлось достаточно часто слышать греческую национальную музыку. Она звучала по утрам и вечерам в гостиничных приемниках и телевизорах, ее можно было слышать даже в автобусе, когда они переезжали из города в город. И он уже привык узнавать ее по своеобразной, окрашенной печалью тональности или по учащенному и оттого тревожному ритму.

Ресторанный оркестр исполнял, похоже, народную или написанную в народных национальных традициях музыку. И столько в ней было боли и какой-то щемящей тоски, что сердце сладко и просветленно ныло в груди. Оно и откликалось на ту боль, и радовалось, что может понимать ее, как свою.

Викентию Викентьевичу подумалось, что у каждого народа даже печаль-тоска и то своя. Грусть-печаль пронизывает многие русские, особо любимые в народе, песни — ту же «Лучинушку», «Ноченьку», «Пряху», те же ямщицкие песни. Но запел человек:

Степь широ-о-ка-ая, степь раздо-о-о-ольная-а, Ой ты, Волга-ма-а-атушка-а, Волга во-о-оль-на-ая… —

и даже в печали слышится великое раздолье, необозримые русские просторы.

Болгарин Любомир, вместе с одним из соотечественников как-то в бытность в Москве, в доме Викентия Викентьевича, тоже пели свои народные песни. Боже мой, какая рвущая душу безысходность звучала в их напевах! Казалось, все пятисотлетнее турецкое рабство, все боли и обиды того времени в сгущенном, спрессованном виде отложились в песнях и вот теперь снова оживали, стонали и кричали. Это и понятно. Ведь в песнях обязательно находит отражение история народа, его складывающийся на протяжении веков характер. Песня — это та же повесть временных лет, только пишется она не летописцем, а всем народом…

Что же слышится в народных песнях греков, о чем их боль и печаль? О том же, что и у болгар, многовековом рабстве? А может, в них еще давным-давно отложилась и передалась из поколения в поколение грусть-печаль по утраченному величию? Печаль-мечта, печаль-воспоминание…

Оркестрик сделал небольшую паузу, а после нее заиграл уже что-то веселое. К микрофону подошел молодой красивый парень и запел песню, в которой уже и не разобрать, чего было больше — грусти или радости…

«Ну вот, насочинял всякого всего, даже музыку и ту умудрился услышать ушами историка, — усмехнулся сам себе Викентий Викентьевич. — А все, наверное, гораздо проще. У каждого народа, даже если его история складывалась не самым счастливым образом, есть и

грустные, и веселые песни. А что сегодня тебя больше трогают грустные, так это потому, что сам нынешний вечер — грустный, прощальный. И прощаешься ты не с кем-то из московских знакомых, а с Элладой…»

Да, в тот вечер они мысленно прощались со всем тем великим и прекрасным, что включает в себя это короткое, звучащее, как музыка, слово.

Придется ли когда-нибудь еще увидеться с тобой, древняя и вечно живая Эллада?!

ГЛАВА XIX

ЗОЛОТОЙ ДЕНЬ ЗОЛОТОЙ ОСЕНИ

1

После злополучного вечера у Боба Навроцкого Дементий держал себя с Машей подчеркнуто холодно, почти отчужденно. Ни о чем не спрашивал, старался вообще не вступать в разговоры, а Маша сама что-то спросит — ответит односложно, словно давая понять, что теперь у него каждое слово на вес золота. В тот вечер наговорился, хватит, теперь он будет держать язык за зубами. Кем-то сказано же: язык мой — враг мой. Значит, иногда лучше прикусить язык, чем потом кусать локти…

Вчера на выходе из института, по окончании занятий, кто-то из однокурсников его окликнул. Дементий остановился. И получилось так, что остановился, одной ногой ступив за порог, другой же оставаясь в здании института. «Вот оно, мое теперешнее положение: и там и тут, и ни там и ни тут…»

Нынче суббота, последний учебный день недели. Куда девать завтрашний воскресный день?! И по окончании лекций Дементий, складывая в портфель конспекты и учебники и не глядя на Машу, даже не поворачивая головы в ее сторону, тихо, словно бы самому себе (захочет услышать — услышит, а не услышит — значит, и не хочет слышать) сказал:

— Завтра хочу на этюды съездить, не составишь компанию?

Маша услышала. Уточнила:

— А куда именно?

Дементий не был готов к такому вопросу и растерялся.

— Ну, хотя бы… — он перебирал в памяти известные подмосковные места и ни на одном не мог остановиться, поскольку знал их пока еще только понаслышке или по книгам. — Ну, хотя бы… в Коломенское.

— Нет, если ехать, то лучше всего — в Абрамцево. Золотой осени нигде нет лучше, как в Абрамцеве. Правда, туда подальше, но оно того стоит.

Невидимая струна натянулась в груди Дементия и радостно, ликующе зазвенела. Этюды… Коломенское… Да разве в этюдах дело?! Да и вообще, при чем тут они? Маша «услышала», Маша ответила — вот в чем дело! Он и поездку-то придумал, чтобы узнать, что скажет Маша, как отнесется к приглашению в «компанию»… Только постой, постой, не слишком ли рано ты возликовал: ведь она еще лишь дала тебе дельный совет, куда ехать, а не сказала, согласна или не согласна «составить компанию»…

Они вышли из аудитории последними. Дементий ждал, не прибавит ли Маша к сказанному еще что-нибудь. Но Маша беззаботно шла рядом и помалкивала. Тогда он пошел на хитрость:

— Туда с какого вокзала?

— С Ярославского.

И опять — ни слова больше.

— А электрички… Ну, я хотел сказать: электрички часто идут?

Тут Маша приостановилась, побренчала в кармане куртки мелочью и протянула Дементию новенький, поблескивающий золотом пятак:

— Держи!

Машинально взяв пятак, Дементий в полном недоумении воззрился на Машу.

— У метро, рядом с газетным киоском, есть такое окошечко: Мосгорсправка. Вот там ты можешь получить ответы на все свои дурацкие вопросы… Можешь носиться со своим самолюбием как с писаной торбой, если тебе это так уж очень нравится. Но со мной не хитри и не мудри… Встречаемся завтра в девять при выходе из метро у доски с расписанием поездов: она прямо на стене вокзала. Чао какао!