Офальд
Шрифт:
Илоса побагровел, глаза, глубоко сидящие в орбитах, выпучились. Он все еще старался говорить спокойно.
– У тебя перед глазами есть достойный пример. Жених Леагны…
– Этот вонючий олух? – саркастически перебил Офальд. – Этот великолепный герр Еол Аурьлаб, которого ждет невероятная карьера в налоговом ведомстве Инцла? Я скорее сдохну, пока он переползет из младшего налогового инспектора в старшие!
– Не тебе, сопляку, судить о перспективах Еола, – резко сказал Илоса. – Он на хорошем счету у начальства, и…
– И вы все ждете не дождетесь, как бы поскорее сбагрить Леагну этому ничтожеству, – быстро договорил за Телгира-старшего Офальд. – Он ее быстренько обрюхатит, чтобы без помех
Воздух, казалось, взорвался от звонкой пощечины. Илоса тут же отскочил от сына, схватившегося за покрасневшую щеку. Губы обоих побелели. После долгой паузы Офальд прошипел:
– Я принял решение и буду рисовать.
– Не будешь, – зловеще ответил отец, усилием воли возвращая себе присутствие духа. – Я не позволяю тебе так безответственно относиться к своему будущему.
– Может быть, я сам имею право решить, кем мне быть, и чем заниматься? – патетически воскликнул Офальд срывающимся голосом. Он отпустил щеку, воздев руки к низкому потолку, и очень напоминал сейчас слегка ощипанную птицу, которой задала трепку ее собственная стая. Мальчик скрежетнул зубами и с невероятно надменным видом скрестил руки на груди, выставив вперед правую ногу и оттопырив нижнюю губу. – Мое призвание, моя цель и моя жизнь – рисование. Мне плевать на математику, химию и прочую белиберду. Я хочу быть художником и буду им.
– Пока я жив, ты не станешь художником! – взорвался Илоса. – Я запрещаю тебе и думать об этом! Ты возьмешься за ум и начнешь учиться как полагается, иначе… – отец неожиданно кашлянул, пошатнулся, ухватился за косяк, выронив трубку, но тут же выпрямился и продолжил твердым голосом, – иначе ты закончишь в канаве под забором, с бутылкой в руке и своими картинками в качестве подстилки!
– Я не собираюсь учиться в твоей сраной гимназии, – выпалил Офальд с ненавистью, даже сквозь необычайное волнение с удовольствием отметив, как светлые глаза отца выкатились еще больше: в доме Телгиров строго-настрого запрещалось употреблять бранные слова. – Я не собираюсь становиться таким же как ты, чтобы сорок лет глотать пыль и кашлять кровью! Я ненавижу такую жизнь!
– Служба, – загремел Илоса, – это самое лучшее, чему ты можешь посвятить свою жизнь, чтобы не сделать ее жалкой! Ты будешь уважаемым человеком, сможешь содержать жену и детей, а твоя страна будет любить и оберегать тебя за твою преданность – если ты этого до сих пор не понимаешь, так это от того, что ты глупый маленький щенок, который никак не поумнеет! Твои мерзкие оценки это доказывают, ты, ленивый бездельник, невежественный второгодник, даром просиживающий штаны в лучшей инцлской школе!
– Эта лучшая школа – дерьмо собачье! – уже не сдерживаясь, завизжал Офальд. – В ней работают одни идиоты и извращенцы в засаленных воротничках!
– Прекрати браниться в моем доме! – заорал и Илоса. – Следи за своим поганым языком! Ты будешь хорошо учиться, исправишь неуды по рифаянцскому и математике, а потом станешь чиновником! – Он сглотнул, откашлялся, перевел дух, и заговорил спокойнее, прижав руку к левому боку. – И заруби на своем маленьком носу: пока я жив, забудь о карьере бездарного мазилы.
– Тогда сдохни, сдохни, сдохни! – Офальд кричал, дергаясь всем телом, на губах запузырилась слюна. У него начался нервный припадок. Илоса сделал два быстрых шага по направлению к сыну, размахнулся и сбил его с ног тяжелой оплеухой. Крик тут же смолк. Мальчик лежал на полу, тяжело дыша и все еще подергивая конечностями, из носа показалась тонкая струйка крови, глаза горели. Отец наклонился к нему и схватил за горло.
– Ты. Будешь. Чиновником. – сказал он раздельно. Две пары голубых глаз на несколько секунд встретились, меча искры с одинаковым неуступчивым упрямством.
Только вчера, в ясную январскую пятницу, отец взял сына в свою бывшую инцлскую контору, где Телгира-старшего до сих пор помнили, как строгого, но справедливого начальника, несмотря на то, что Илоса уже восемь лет как пребывал на пенсии. Он с удовольствием водил мальчика по просторным комнатам, объясняя, как и что устроено в таможенном департаменте, привычно перекидывался словечком-другим со старыми сослуживцами, знакомился с молодежью, надзидательно выравнивал неряшливые стопки бумаг на краях массивных столов и вообще чувствовал себя как рыба в воде. Мрачный Офальд таскался за отцом по пятам, бурчал что-то невпопад, отводил глаза и держал себя бука-букой. Илоса даже решил как следует выдрать строптивца сразу по возвращению в Диноглен, но дал себя уговорить пропустить пару стаканчиков в соседней пивной, где – вот уж действительно, чудо по нынешним беспокойным временам – ничего не изменилось, начиная от солидной дубовой мебели и заканчивая огромными брылями кельнера. Сын отправился домой, а Илоса как следует отметил встречу с давними друзьями и примкнувшими к ним чиновниками из соседнего земельного ведомства – немного снобами, но все же славными геррами, внимательно слушавшими разглагольствования Телгира о нынешнем положении дел в славном Ивстаяре, о мощи римнагских народов и о прочих очень важных вещах – Илоса говорил долго, всего и не упомнишь. В итоге, когда он вернулся в свой большой, не слишком складный дом у самого диногленского кладбища, Офальд уже спал. Отец решил отложить важный разговор на утро субботы, перед тем, как по давно сложившемуся распорядку он пойдет на прогулку, чтобы завернуть в местную гостиницу за аперитивом.
Разговор состоялся, и Илоса вылетел из дома в самом скверном настроении, едва успев облачиться в новехонькое, достойное столь солидного человека пальто. В левом боку кололо, легкие, казалось, вместе с воздухом наполнялись водой, а из горла вырывалось хриплое, влажное дыхание, смешиваясь с январским морозцем и неохотно отделяясь от губ тяжелым рыхлым облачком. Герр Телгир заставил себя идти спокойно, как и подобает уважаемому чиновнику, государственному служащему, не один десяток лет верой и правдой отдававшему все силы своей стране, и наслаждающемуся заслуженным отдыхом на пенсии.
Илоса Телгир, несмотря на пристрастие к пиву и вину, любовь к острой и жирной пище, страсть к крепкому трубочному табаку, отвращение к каким бы то ни было спортивным занятиям – исключая неторопливые моционы от дома к пивной или пасеке и обратно – оставался моложавым и выглядел младше (пусть и ненамного) своих шестидесяти пяти лет. Сеточка лопнувших сосудов на мясистом носу и умеренно полных щеках оттенялась пышными бакенбардами и подусниками, волосы на голове поредели не критически, живот оставался в категории брюшка и даже не собирался переходить к брюху, а движения не подвергались старческой расплывчатой неуклюжести. Илоса очень гордился, что его последний ребенок родился, когда ему было уже пятьдесят восемь – и даже через пару лет после этого он нередко мешал всегда покорной Ралке спать по ночам. Сейчас, когда герру Телгиру уже стукнуло шестьдесят пять, с альковной лихостью было покончено раз и навсегда, но Илоса все еще позволял себе отпустить тщательно выверенную – только для ближнего круга – непристойность в адрес красивой девушки, неизменно вызывавшую уважительные смешки приятелей, как следует подогретых несколькими кружками доброго пива.