Офальд
Шрифт:
Бывший старший официал, уважаемый и добропорядочный житель Диноглена, кое-как приведя в порядок растрепанные чувства, направлялся к ближайшей гостинице, где каждое субботнее утро привык коротать время за бокалом вина, ждавшим его ровно в десять на барной стойке. Стараясь дышать глубоко и ровно, чтобы хоть немного стихло проклятое колотье в боку, Илоса слишком резко вдохнул, а вместе с выдохом на любовно начищенные Ралкой пуговицы пальто выплеснулся фонтанчик крови, орошая все вокруг. Мужчина вскинул руку к мгновенно ставшему чересчур тугим вороту, по инерции сделал еще несколько шагов вперед, заваливаясь вбок, а темно-вишневые капли весело танцевали на белом покрывале снега у обочины, вырисовывая замысловатый узор. Илоса неловко повалился прямо на этот красно-белый ковер, мимолетно удивившись, почему вместо припорошенных снегом мысков темно-коричневых ботинок перед его глазами вдруг оказалось неправдоподобно ясное зимнее небо. Он медленно сморгнул, и вместо яркой синевы весь обзор перекрыло широкое испуганное лицо соседа Окнарда Ешрефа, провал
– Ты не будешь художником, – миролюбиво сообщил лицу Илоса, чувствуя, как в боку вместо частых уколов разливается блаженная теплота. Лицо перед ним закачалось, раздвоилось, и Телгир провалился в длинный глубокий тоннель, увешанный непристойными картинками с размашистыми автографами сына в левом нижнем углу, на которых обнаженные нереиды сливались в жарких похотливых объятиях, прямо на глазах у мастурбирующих друг другу фавнов с кроваво-красными губами. Илоса летел в пустоту, покачиваясь из стороны в сторону, ему было мерзко, мерзко, МЕРЗКО, он пытался дотянуться хотя бы до одного из этих нечестивых изображений, сорвать его, уничтожить, растоптать, но растопыренные пальцы все время хватали только пустоту. Тело чиновника закружилось вокруг своей оси и картинки начали вращаться вместе с ним, сливаясь в один большой, пошлый, омерзительно-животный порочный круг. Буква "О" в имени Офальд растягивалась и сокращалась, будто подмигивая незадачливому отцу. Из последних сил Илоса попытался ухватиться хотя бы за этот издевательский глаз, однако тот куда-то пропал. Телгир пытался кричать, но из горла вырывалось только теплое липкое дыхание, растекавшееся по всему телу и никак не желавшее принять форму легкого облачка, тающего в веселых отблесках зимнего ивстаярского солнца.
Пока Окнард вместе с сыном Сакмом из последних сил тащили герра Телгира к гостинице, взывая о помощи к редким прохожим, надрываясь, уворачиваясь от молотящих по воздуху рук соседа, изо рта Илосы толчками шла дымящаяся кровь, заливая его одежду, руки и штаны добровольных носильщиков, утоптанный снег, ступени крыльца. На помощь бросился хорошо знавший Илосу портье, еще один прохожий придержал тяжелые двери, встревоженные постояльцы подбежали, чтобы посмотреть на причину поднявшегося переполоха. Бывшего таможенника уложили на кожаную кушетку, приподняли голову, приложили к вискам лед, скользящими и срывающимися с пуговиц пальцами расстегнули добротное шерстяное пальто, но доктора Илоса Телгир так и не дождался. Его голубые глаза открылись последний раз, чтобы найти упрямого сына и еще раз сказать ему, что он никогда – никогда! – не станет художником, но остановились на полпути. Часы показывали без трех минут десять, и бокал красного вина уже ждал Илосу на барной стойке. Его выпил Ешреф.
Когда Ралка, не помня себя, прибежала в гостиницу, бренным останкам ее мужа уже придали более-менее пристойный вид. Пальто было застегнуто, кровь кое-как оттерта, глаза прикрыты. Следом за матерью в вестибюль ворвался Офальд. Увидев тело отца ("сдохни! сдохни!"), мальчик сделал два неуверенных шага по направлению к нему, не отрывая взгляда от внезапно заострившегося носа, и упал на колени. Позже Окнард Ешреф рассказывал всем желающим его послушать, что "такого воя, как от мальчишки Телгира в тот день, я, ей-ей, ни в жисть не слыхал".
Погруженный в свои мысли, Офальд шагал по знакомой до последнего камешка дороге. Карман оттопыривался от карандашей, угольков, ластиков и кистей, в сумке болтались коробка с красками, пара книг и несколько свернутых в трубочки неоконченных рисунков с видами весеннего Линца и его окрестностей. Пятна румянца на вечно бледном вытянутом лице мальчика смотрелись нездорово, впечатление от общего болезненного вида Телгира усиливалось из-за лихорадочного блеска в его глазах. Мальчик почти не смотрел по сторонам, и чуть было не попал под лошадь, хозяин которой заорал, что "выдерет идиота, если он еще раз попадется ему на глаза". Добавив еще парочку сочных эпитетов в адрес "безмозглого недомерка", возница хлестнул лошадь, и та всхрапнула, сделав вид, что побежала чуть быстрее, не ускорившись при этом ни на йоту. Телгир даже не успел испугаться, отскочив в сторону, но спускать неотесанному фермеру его грубость мальчик не собирался. Брезгливо поморщившись, он ухватил большой липкий комок грязи с обочины и, быстро прицелившись, запустил его в широкую спину возницы. Взрыв ругательств подсказал меткому стрелку, что его выстрел попал в цель, но любоваться делом своих рук было некогда: Офальд скатился в придорожную канаву, изрядно вымазав твидовые штаны и крепкие ботинки, и припустил к дубовой роще, намереваясь сделать крюк в парочку лишних километров. Мальчик так ни разу и не оглянулся, и вопли мужлана быстро затихли вдали.
В начале весны после нескольких тяжелых разговоров с матерью о его будущем Офальд отправился в Инцлское гимназическое общежитие. Он по инерции продолжал ходить в школу, где Рудэад Юмхер, ставший его классным наставником, тщетно пытался увлечь своих учеников рифаянцским и римнагским, а Грехин Шард, преподаватель математики, поставил в школьном табеле "неудовлетворительно" и разразился пространным письмом, адресованным Ралке, с требованием привести сына в чувство и заставить его заниматься хотя бы на одном уровне с отстающими. Офальд, давно решивший, что никакая математика ему не нужна, все же не отваживался окончательно бросить учебу. Чувство внутреннего протеста
Офальд любил мать, и старался не причинять ей лишних хлопот, однако в их разговорах все чаще всплывала ненавистная сыну тема: его будущего. Ралка Телгир разделяла взгляды покойного мужа. Она считала, что Офальд должен стать государственным служащим, но для этого ему придется кардинально изменить свое отношение к школе и учебе. После первого класса гимназии его уже оставляли на второй год, и сейчас Телгир-младший семимильными шагами двигался к тому же печальному результату. Мать терпеливо объясняла маленькому упрямцу, что без математики, естественных наук и языков его образование будет неполным, что в наше время невозможно устроиться на приличную работу без хороших отметок в школьном табеле, что Офальд должен думать о будущем и о возможности всегда заработать на кусок хлеба. Сын слушал, стараясь не возражать и не повышать голос, чтобы не расстраивать и без того убитую горем и постаревшую Ралку, но в конце каждого из таких разговоров твердо заявлял, что останется при своем мнении. В конце концов, он уехал в общежитие и стал появляться дома только на выходных.
В гимназии мальчик никогда не пропускал только уроков рисования на вольную тему, где работал над пейзажами или сюжетами древнеримнагских мифов и легенд, интерес к которым ему привил Доллопье Тешп. История была еще одним предметом, который Телгир любил страстно, с восторгом слушая лекции единственного преподавателя, которого нерадивый ученик просто обожал. Доллопье, родившийся в южной части страны Грубгабсов, где в каждом городке представители сразу нескольких национальностей теснили друг друга как сельди в бочке, быстро стал убежденным панримнагцем. В его родном Грубарме подавляющим этническим большинством были римнагцы, но оставшаяся часть населения, назло остальным называвшая город Робамир и состоявшая из осняивелцев, бесиярцев, пьялошцев и прочих, по презрительному выражению герра Тешпа, недонародов, постоянно мутила воду. Они все вместе взятые составляли едва ли четверть жителей Грубарма – учитель подчеркивал, что грязное осняивелское название Робамир противно каждому уважающему себя римнагцу – но шума, грязи и беспорядков от них было чересчур много.
– Вся система мироздания построена так, – вдохновенно говорил Тешп, – что все прекрасное, благоухающее, изысканное, как бы оно не было огромно, может быть разрушено, испачкано, опоганено даже бесконечно малым, но зловонным и разрушительным, которое находит себе питательную среду и паразитирует на ней, тем самым уничтожая. Как возбудители невидимой глазу болезни, такие ничтожные, проникают в сильное и могучее человеческое тело, мускул за мускулом покоряя и разрушая его, превращая в нечто слабое, немощное, убогое. История неоднократно доказывала, что любая страна будет крепкой, если ее единый и сплоченный народ не будет потакать ничтожным микробам-чужеземцам, иначе они когда-нибудь разрушат эту страну.
Офальд много думал о словах Доллопье Тешпа. Разве не это происходило с Ивстаяром, частью огромной страны Грубгабсов, прямо сейчас? Разве не должны настоящие римнагцы объединиться и стать мощным, сильным народом на исконно римнагской земле? Может быть, Ивстаяр должен проститься с остальными владениями Грубгабсов и развернуться к Римнагее? Было странно, что подобные мысли блуждают в голове у тринадцатилетнего мальчишки, но влияние доктора Доллопье Тешпа на маленьких инцлских римнагцев было огромно: Инцл находился у самой границы между Ивстаяром и Римнагеей, газеты пестрели громкими проримнагскими заголовками и печатали злобные антийеревские карикатуры, так что подобные мысли приходили в голову многим горожанам. Уроки истории любили абсолютно все, даже самые безмозглые одноклассники Офальда. Пожалуй, только эта любовь и объединяла Телгира с соучениками: он сторонился большинства школьных товарищей, предпочитая проводить время с двумя-тремя из них, скромными простыми ребятами из "крестьян". "Городские" платили ему тем же, считая странным, слишком нелюдимым и чересчур надменным. Ридихт по прозвищу Оглобля давно ушел из гимназии: его отец решил, что сыну достаточно шести классов образования, и ему пора начинать работать на ферме в полную силу – ишь, вымахал! Офальд почти не заметил исчезновения одноклассника.