Офелия и Брут
Шрифт:
Мы так и звали ее «Венера». У нее был зад, как у скульптуры в кабинете рисования. И она его не скрывала. Носила исключительно узкие юбки и брюки. Директор школы ругал ее и, наверное, преследовал, но зато никто из пацанов не пропускал уроки астрономии. Даже больные сбегали из дома в день Венеры. Мы обожали ее зад. Он нам снился. И мы рассказывали потом друг другу, кто и что с ним делал. А наяву он принадлежал учителю математики. Который наверняка знал его диаметр и радиус. Мы же прикидывали число «пи» на глазок. Когда она вставала лицом
— Большая медведица…
И сюда:
— Маленькая…
И сюда:
— Созвездие лебедя… Венера…
Ее зад вздрагивал при каждом движении. Натягивал ткань, рвался из-под нее. И мы ждали, когда же он, наконец, предстанет. Напрасно.
Если б Венера приперла меня своим задом к стенке:
— Любишь — не любишь?
Я бы наверняка согласился:
— Люблю.
Но Венеру возводил в степень другой, тот с логарифмической линейкой, и я оставлял ей в столе записки: «Не люблю… Не люблю… Не люблю…» и лупил ее во сне по заду чем придется. И может быть плакал от неясности вопросответа. А надо было просто подойти к ней на перемене и хлопнуть ладонью по там-с. Только и всего. Она так ждала. Но я это понял в другом возрасте.
— Орион… Кассиопея…
Меня несло вдоль Млечного пути. Теплая мягкая подушка воды легко покачивалась подо мной. Я то кружился, то плыл боком, то головой, а то ногами вперед. Это было так приятно. Насмотревшись звезд, захлопнуть глаза и только дышать.
Сначала я чувствовал запах шашлыка, сигарет и женских губ. Потом пахло только теплым камнем. Еще немного и все. Остался лишь запах моря. Чистого и свежего. И я снова открыл глаза. Дышал глубоко и ровно, не торопясь, иногда задерживая дыхание. Пытаясь замереть, остановить в себе все: мышцы, сердце и мысли. Нестись по волнам легкой щепкой.
— Орион… Кассиопея…
Это был не мой голос. Но кто-то похожий на меня произнес эти слова совсем рядом. За соседней волной. Слева.
— Орион… Кассиопея…
И справа.
Я не повернул головы. Я догадался:
— Любишь — не любишь?
И услышал:
— Любишь — не любишь?
Слева.
— Любишь — не любишь?
Справа.
— Любишь — не любишь?
Впереди.
— Любишь — не любишь?
Сзади.
— Любишь — не любишь?… Любишь — не любишь?… Любишь — не любишь?…
И я смотрел вверх. А вниз не хотел. Потому что не желал их видеть. Я знал, что они только и ждут, когда перевернусь на живот и посмотрю. И тогда они вцепятся в меня взглядом:
— Любишь? Не любишь?
Анна, ее мать, Лилало, Венера и еще много-много других женщин, девушек, девочек. Они одинаково смотрят оттуда и ждут:
— Любишь? Не любишь?…
А я смотрю на звезды. И я плыву между ними и между тех, что слева и справа:
— Что еще нужно?
— Разве еще что-то нужно?
— Кто сказал, что еще что-то нужно?…
И молчим. И млеем. В забытьи. В забытьи… «Глазки закрывай…»
— Баю-бай… Баю-бай…
Качала
— Люблю.
И бабушка:
— На конфетку.
— Люблю.
Крутит задом Венера.
Снова Анна смотрит в упор.
Ли-ла-ло…
Мой язык нем. Под веками — соль. И кто-то бьет меня по ноге. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз. Надо открыть глаза.
— Солнце!
Оно там, где были звезды. Оно нависло надо мной. Ощупывает меня своим жгучим взглядом. А кто-то бьет по ноге. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз.
Поворачиваю голову — пирс. Я бьюсь ногой о пирс, с которого меня столкнула Лилало.
Я снова в том же месте. Море не взяло меня — вернуло. Так ничего и не решив. Так ни на что и не решившись.
Я взмахнул руками и легко доплыл до того места, где можно встать на ноги. Вышел на песок. В мокрой одежде побрел к гостинице.
Милиционер на лавочке покачал головой:
— А мы вас обыскались. Оперативки по прилегающим районам разослали. А домой сообщать не стали пока. Признайся, у бабы завис, купальщик?
Я кивнул, и он, записав что-то в блокнот, махнул рукой:
— Иди. Хо-хо… Все мы мужики — одинаковые…
Девицы, сматывающие удочки после ночной ловли у бара, заохали, глянув на мой мокрый вид:
— Вам помочь. Жене позвонить?
Я отказался:
— Спасибо, проститутки.
Старик-швейцар вытянул из-под стула мою сумку:
— Вот, вас из номера еще того дня выселили. Срок-то истек…
Мой срок-то истек…
Я глянул на календарь с курортной девушкой и отметкой текущей даты. Мой срок-то истек. Почти. У меня еще есть, есть время. И я взял билет на поезд.
И вот думаю, думаю, думаю:
— Любишь? Не любишь?
Я думаю, лежа на полке. Я думаю, разминая ноги в проходе. Я думаю, куря в тамбуре. Я думаю у окна. Под подозревающие взгляды соседей. Под чайностаканное звяканье проводницы. Под угрожающее тиканье вагонных колес.
Конечно, у Анны не зад Венеры. Но грудью не уступит Лилало. И Анна не отталкивала меня никогда Венера не спрашивала:
— Любишь? Не любишь?
А Лилало может долго молчать. А Венера вертеть. А Анна быть.
Венера спала с математиком. Лилало не спала со мной — Анна.
Зачем Лилало? Венера просто не знала. Анна хотела.
Венера, прости. И ты, Лилало. Анна, Анна, Анна…
Кровь бьет меня в голову. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз — раз, раз, раз. Это поезд. Он несется, несет меня, приближает. И чем дальше, тем меньше он стоит на промежуточных станциях. Ему перестают попадаться красные светофоры. И он мчится, мчится, как верный муж из командировки. На всех парах.
Я — в отчаянии. Я смотрю на спутников и, мне кажется, они тоже смотрят на меня. Кивает уснувший лысый мужик: «Любишь…» Качает головой толстая тетка с вязаньем: «Не любишь…» Проходит проводница, привычно вильнув: «Любишь…» Закусила губу соседка-девчонка: «Не любишь…»