Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Сенкевич Генрик

— Дайте и им горилки, — указал он на крестьян, — но сначала дайте мне меду… Холодно…

Один из казаков зачерпнул большую оловянную чашку и подал ее на шапке пану Заглобе.

Шляхтич взял ее осторожно обеими руками, чтоб не расплескать, приложил чашу к губам и начал пить медленно, но не переводя дух.

Он пил, пил, так что даже казаки начали приходить в изумление. "Ты видел? — шепнул один другому. — Ишь, проклятый лях!"

В это время голова пана Заглобы все более и более запрокидывалась, наконец, он отнял чашку от покрасневшего лица, отер

усы, поднял брови кверху и сказал как бы сам себе:

— О! Не плох; старый. Сразу видно, что старый. Не вашему бы мужицкому горлу такой мед; с вас достаточно было бы и браги. Крепкий мед, крепкий. Чувствую, что мне легче стало.

Действительно, пану Заглобе стало легче, голова его прояснилась и вновь заработала. Очевидно, его кровь, разбавленная медом, обратилась в ту благородную жидкость, которая, по его же словам, разносит по всему телу отвагу и мужество.

Он сделал рукою знак, что казаки могут пить дальше, прошел через двор, внимательно осмотрел все уголки, перебрался через подъемный мост и направился вдоль частокола удостовериться, бдительно ли охраняет имение стража.

Первый казак спал, второй, третий и четвертый тоже. Все они были измучены дорогой и, кроме того, пьяны.

— Хоть за ноги тащи их, не услышат, — сказал пан Заглоба и повернул назад.

Вот и страшные сени, вот комната Богуна. Заметив, что атаман не показывает признаков жизни, шляхтич тихонько отворил другую дверь и вошел в комнату Елены.

Слепой князь Василий на коленях вслух молился перед образом Пречистой Девы. Около него стояла Елена, но, увидев Заглобу, подняла на него тревожные глаза. Заглоба приложил палец к губам.

— Княжна, — тихо сказал он, — я друг пана Скшетуского.

— Спасите меня! — воскликнула Елена.

— Я за тем и пришел сюда. Положитесь на меня.

— Что мне делать?

— Нужно бежать, пока тот злодей лежит без чувств.

— Что же делать мне? Я не понимаю.

— Наденьте мужское платье и, как только я постучу в дверь, выходите.

Елена заколебалась и недоумевающе посмотрела на пана Заглобу.

— Могу ли я верить вам?

— А есть ли у вас что лучшее?

— Поклянитесь, что вы не измените мне.

— Вы совсем потеряли рассудок. Впрочем, если хотите, я поклянусь: клянусь Богом и святым крестом. Здесь ваша погибель, спасение в бегстве.

— Да, да, правда.

— Надевайте же мужское платье и ждите.

— А Василий?

— Какой Василий?

— Мой сумасшедший брат.

— Погибель грозит вам, а не ему, — ответил пан Заглоба. — Если он сумасшедший, то свят для них. Я заметил, что они посчитали его за пророка.

— Да, и перед Богуном он ни в чем не провинился.

— Мы должны его оставить, иначе все погибнем… и пан Скшетуский с нами. Спешите же, княжна.

С этими словами пан Заглоба оставил княжну и пошел прямо к Богуну.

Атаман был бледен и слаб, но теперь глаза его были открыты.

— Лучше тебе? — осведомился Заглоба.

Богун хотел что-то сказать, но не мог.

— Не можешь говорить?

Богун сделал

головою утвердительный жест. На лице его выражалось страдание. От движений раны его раскрылись.

— И кричать тоже не можешь?

Богун только глазами показал, что не может.

— И даже двинуться?

Тот же самый жест.

— Тем лучше, если ты не можешь ни говорить, ни двигаться, ни кричать, а я тем временем с княжной поеду в Лубны. Если я ее не утащу у тебя, то могу назвать себя старой бабой. Ну, скотина! Ты думаешь, что мне приятно твое общество, что я дальше буду водить компанию с тобой, мужиком? О, глупец! Ты думал, что за твое вино и угощение я буду потворствовать твоим преступлениям и помогать тебе в любовных делах! Ничего из этого не выйдет, говорю я тебе.

По мере откровений пана Заглобы черные глаза атамана раскрывались все шире и шире. Спал ли он, был ли в яви… может быть, пан Заглоба шутит?

А пан Заглоба продолжал:

— Чего ты глаза таращишь, словно кот на воробья? Ты думаешь, я этого не сделаю? Не прикажешь ли кланяться князю в Лубнах? Не попросить ли его прислать тебе своего лекаря?

Бледное лицо атамана приняло страшное выражение. Он понял, что Заглоба говорит правду, глаза его загорелись отчаянием и страстью, на щеках выступил яркий румянец. Он сделал было нечеловеческое усилие, приподнялся на ложе, и из уст его вырвался крик:

— Эй, ко мне, каз…

Ему не удалось закончить, потому что пан Заглоба мигом накинул ему на голову жупан и повалил его навзничь.

— Не кричи, дружище, тебе это может повредить, — тихо заговорил он. — Завтра утром голова, чего доброго, разболится, а мне, как старому твоему другу, вовсе этого не хочется. Так и тепло тебе будет, и уснешь спокойно, и горло не простудишь. А чтоб ты не снял своего чехла, я тебе ручки свяжу? а все это per amicitiam [40] , чтобы ты меня добром вспоминал.

Тем временем он скрутил руки казака поясом, потом другим, своим собственным, связал руки. Атаман лежал неподвижно в глубоком обмороке.

40

Дружбы ради (лат.).

— Больному нельзя беспокоиться, — все не унимался пан Заглоба. — От этого дурные мысли приходят в голову и горячка может приключиться. Ну, будь здоров! Я бы мог пырнуть тебя ножом, что было бы, пожалуй, и лучше, да шляхтичу не след убивать безоружного. Авось, ты и сам подохнешь. Так до свидания! Vale, et me amantem redama [41] . Может быть, мы и встретимся когда-нибудь, но если я буду искать этой встречи, то пусть с меня сдерут шкуру и сделают из нее сбрую для самой поганой клячи.

41

Прощай, и мне отвечай любовью (лат.).