Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)
Шрифт:
— А ведь вы же говорили, что ее пробила разбойничья пуля?
— Говорил?! И верно, говорил! Каждый ведь турок разбойник.
Дальнейший разговор был прерван приходом Зацвилиховского.
— Ну, господин поручик, — сказал старый хорунжий, — байдаки готовы, перевозчики — народ надежный. Трогайтесь с Богом хоть сейчас. А вот и письма!
— Я сейчас прикажу людям идти на берег.
— А куда это вы собираетесь? — спросил Заглоба.
— В Кудак.
— Горячо вам там придется!
Но поручик уже не слышал его предостережений; он вышел во двор, где
— На коней и на берег! — скомандовал Скшетуский. — Лошадей поставить на паромы и ждать меня!
А оставшийся в комнате старый хорунжий, обратясь к За-лобе, сказал:
— Я слышал, что вы братаетесь теперь с казацкими полковниками и пьете с ними?
— Это для общего блага, господин хорунжий!
— Вы отличаетесь блестящим остроумием; кажется, что его у вас больше, чем стыда. Вы хотите задобрить казаков, чтобы, в случае их победы, они остались вашими приятелями.
— Неудивительно, что, пострадав раз от турок я не хочу терпеть и от казаков: два лишних гриба могут испортить самый лучший борщ. А что касается стыда, то я никого не прошу делить его со мной; я выпью его сам, и, даст Бог, он не будет хуже вот этого меда. В конце концов, моя заслуга, как масло, всплывет наверх.
В это время вернулся Скшетуский.
— Люди уже трогаются, — сказал он.
— Счастливого пути! — сказал Зацвилиховский, наливая чарку.
— И благополучного возвращения, — прибавил Заглоба.
— Вам хорошо будет ехать, потому что вода высока.
— Садитесь, господа, выпьем остальное… Бочонок ведь невелик!
Они присели и выпили.
— Вы увидите интересный край, — сказал Зацвилиховский. — Кланяйтесь Гродзицкому в Кудаке. Вот солдат так солдат! Сидит на краю света, далеко от гетманского глаза, а порядок у него такой, что дай Бог, чтобы такой был во всей Польше. Я хорошо знаю Кудак и все пороги. В прежние времена я частенько ездил туда, а теперь болит душа, как подумаешь, что это прошло, миновало безвозвратно, а теперь…
И хорунжий опустил свою седую голову на руки и глубоко задумался. Наступило молчание. Слышен был только топот коней: это люди Скшетуского выезжали на берег к байдакам.
— Боже, — сказал Зацвилиховский, выходя из задумчивости, — прежде было лучше. Вот, как сегодня, помню, что под Хотином — это было двадцать семь лет тому назад, когда гусары Любомирского шли в атаку на янычар, — казаки в своих окопах бросали шапки и кричали Сагайдачному так, что земля дрожала: "Пусты, братку, умираты с ляхами". А теперь что? Теперь Низовье, которое должно быть оплотом христианства, пускает в пределы Польши татар, чтобы наброситься и на них, когда те будут возвращаться с добычей. Даже хуже: Хмельницкий прямо заключает союз с татарами, в (компании с которыми будет резать христиан.
— Выпьем с горя, — прервал Заглоба, — ну что за мед!
— Пошли мне, Боже, скорее смерть, чтобы не видеть этой международной войны, — продолжал старый хорунжий. — Этой кровью смоются обоюдные ошибки, но она не будет искупительной кровью, потому что восстанет брат на брата! Кто на Низовье? Украинцы.
— Не говорите так, — сказал Скшетуский, — иначе мы все расплачемся. Может быть, солнце еще и засветит нам!
В эту минуту заходило солнце, и последние лучи его озаряли красным светом белые волосы хорунжего.
В городе зазвонили к вечерней молитве.
Они вышли: Скшетуский пошел в костел, Зацвилиховский — к Допуло, в "Звонарный Угол":
Было уже совсем темно, когда они снова сошлись на берегу, у пристани. Люди Скшетуского уже сидели в лодках Холодный ветер дул с устья Днепра, и ночь не обещала быть ясной. При свете разведенного на берегу костра река отливала кровавым отблеском и с неимоверной быстротой неслась в какую-то неведомую даль.
— Ну, счастливого пути, — сказал хорунжий, сердечно пожимая руку молодому человеку. — Смотрите, будьте осторожней!
— Постараюсь. Даст Бог, скоро увидимся!
— Разве в Лубнах или в княжеском войске.
— Так вы уже наверняка к князю?
Зацвилиховский передернул плечами.
— А что же мне делать? Война так война.
— Будьте же здоровы, господин хорунжий!
— Да хранит вас Бог!
— До свидания! — кричал Заглоба. — Если вас занесет водой в Стамбул, то кланяйтесь ему от меня! А впрочем, ну его к черту! Но какой же у вас был славный мед! Брр! Как тут холодно.
— До свидания!
— До свидания!
— С Богом!
Весла заскрипели и ударились о воду, байдаки поплыли. Огонь горящего на берегу костра начал быстро отдаляться. Долго еще видел Скшетуский освещенную пламенем седую голову хорунжего, и какая-то тоска вдруг сжала его сердце. А вода уносила его все дальше и дальше и от возлюбленной, и от друзей, и от родных мест; уносила неумолимо, как судьба, в дикую страну, во мрак…
Они выплыли из устья Тасьмины в Днепр.
Ветер свистел, а весла издавали однообразный, унылый звук. Перевозчики запели песню. Скшетуский завернулся в бурку, и лег в постель, которую ему приготовили солдаты. Он стал думать о Елене, о том, что она до сих пор не в Лубнах, что Богун остался, а он уезжает. Страх, злое предчувствие и тревога напали на него, как вороны. Он старался побороть их, мысли его спутались, странно как-то смешались со свистом ветра, плеском весел и песнями рыбаков — и наконец он уснул.
Глава IX
На другой день утром Скшетуский проснулся свежий, бодрый и в более веселом расположении духа Широко разлившиеся воды покрылись мелкой зыбью от легкого, теплого ветра. Туманные берега сливались с водой в одно необозримое пространство, так что Жендян, проснувшись и протерев глаза, даже испугался. Он удивленно посмотрел кругом и, не видя нигде берега, воскликнул:
— Боже мой! Да никак мы в море?
— Это большая река, а не море, — ответил Скшетуский, — а когда спадет туман, ты увидишь и берега.