Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)
Шрифт:
— Ой, далеко, пане! — ответил мужик.
— К утру можно доехать?
— Ой, не доедете, пане!
— А к полдню?
— К полдню? Пожалуй, можно.
— А как надо ехать?
— Прямо по столбовой дороге.
— А есть ли дорога?
— Князь Иеремия приказал, чтобы была, так и есть.
Заглоба нарочно говорил громко, чтобы его могли слышать казаки.
— Дайте и им водки, — сказал он. указывая на мужиков, — но прежде дайте мне меду, мне что-то холодно.
Один из казаков почерпнул кружкой из бочки меду-тройняку и
Шляхтич взял кружку в обе руки, осторожно поднес к губам и начал, пить и пить, не переводя духа, так что даже казаки удивились.
— Видел ты? — шептали они друг другу.
Между тем голова Заглобы наклонялась назад все больше и больше, наконец совсем опрокинулась; тогда он отнял кружку от раскрасневшегося лица, чмокнул губами, сдвинул брови и сказал, как бы про себя:
— О! недурной мед, сейчас видно, что хорош, жаль его для вашего хамского горла: для вас хороша и брага. Крепкий мед, крепкий; как выпил, то и на душе повеселело.
Заглоба действительно повеселел; видно, кровь его заиграла и под влиянием меда у него прибавилось и храбрости, и отваги
Махнув рукой казакам, чтобы они продолжали пить, Заглоба повернулся, медленно обошел весь двор, осмотрел все углы, перешел через мост, взглянул на стражу, хорошо ли сторожит она дом. Но все караульные спали, так как измучились дорогой да кроме того были уже пьяны.
— Можно было бы даже украсть одного из них, чтобы иметь кого-нибудь для услуг, — пробормотал Заглоба и с этими словами вернулся домой, заглянул к Богуну и, видя, что тот не подает еще признаков жизни, подошел к двери Елены и, тихо открыв ее, вошел в комнату, откуда послышался шепот, похожий на молитву.
Собственно говоря, это была комната князя Василия; Елена оставалась при нем, чувствуя себя здесь более в безопасности, чем в другом месте. Спелой Василий стоял на коленях перед иконой Пречистой Богородицы, Елена рядом с ним, и оба громко молились. При виде Заглобы она взглянула на него испуганными глазами, но тот приложил палец к губам.
— Милостивая княжна, — сказал он, — я приятель Скшетуского.
— Спасите меня! — ответила Елена
— Я за этим и пришел сюда; положитесь на меня.
— Что мне делать?
— Надо бежать, пока этот черт лежит без памяти.
— Что же я должна делать?
— Наденьте мужское платье и, когда я постучу, выйдите.
Елена колебалась, в ее глазах блеснуло недоверие.
— Должна ли я верить вам?
— А что же у вас есть лучшего?
— Это правда, правда! Но присягните, что вы не изменник.
— У вас, верно, помутился разум. Если хотите, княжна, клянусь! Да помилует меня Бог и святой крест. Тут ждет вас погибель, там — спасение!
— Да, да, правда!
— Наденьте поскорее мужское платье и ждите меня.
— А Василий?
— Какой Василий?
— Брат мой сумасшедший, — сказала Елена.
— Вам грозит опасность, а не ему, — ответил Заглоба. — Если он сумасшедший, то для казаков он святой, они
— Да, он не сделал Богуну ничего худого.
— Мы должны его оставить, иначе погибнем, а с нами погибнет и Скшетуский. Торопитесь, княжна!
И с этими словами Заглоба отправился прямо к Богуну, который был по-прежнему слаб и бледен, но глаза его были открыты.
— Что? Лучше тебе? — спросил Заглоба.
Богун хотел ответить, но не мог.
— Не можешь говорить?
Он покачал головой, что нет, но в ту же минуту на лице его выразилось страшное мучение. Очевидно, движение причинило ему боль в ранах.
— И кричать не можешь?
Богун только подтвердил взглядом, что нет.
— Ни двигаться?
Тот же знак.
— Ну и отлично; по крайней мере, не будешь ни говорить, ни кричать, ни двигаться, а я тем временем поеду с княжной в Дубны, и если я не спрячу ее от тебя, то позволю старой бабе истолочь себя в ступе. Ах ты негодяй! Ты думаешь, что с меня не довольно уже твоей компании и что я буду дружить с хамами? Ты думал, что ради твоего вина, твоих костей и мужицких амуров я стану убивать людей и соединюсь с мятежниками? Нет, красавчик, ничего из этого не выйдет!
По мере того как говорил Заглоба, глаза атамана расширялись все больше и больше. Он не знал, слышит ли это во сне или наяву, или же Заглоба шутит.
А тот продолжал:
— Чего ты пялишь на меня глаза, как кошка на сало? Думаешь, я не сделаю этого? Не прикажешь ли поклониться кому-нибудь в Лубнах? Не прислать ли тебе оттуда цирюльника или доктора?
Бледное лицо атамана сделалось страшным. Он понял, что Заглоба говорит правду; глаза его загорелись бешенством и отчаянием, лицо вспыхнуло. Сверхчеловеческим усилием он привстал, а с губ его сорвался крик:
— Гей, каз..!
Но он не докончил, так как Заглоба моментально накинул ему на голову его же жупан и опрокинул Богуна навзничь.
— Не кричи, это тебе повредит! — говорил он тихо. — Завтра может еще разболеться голова, а я, как хороший друг, забочусь о тебе. Так тебе будет и тепло, и уснешь хорошо, и горла не надсадишь. А чтобы ты не сорвал повязки, я тебе свяжу руки, и все это из дружбы, чтобы ты вспоминал обо мне с благодарностью.
Сказав это, он связал одним поясом руки казака, а другим — ноги. Атаман уже ничего не чувствовал — он был в обмороке.
— Больному нужно лежать спокойно, — продолжал Заглоба, — чтобы не было прилива крови к голове, а иначе будет горячка. Ну, будь здоров, я мог бы пырнуть тебя ножом, это было бы для меня, пожалуй, полезнее, но мне совестно убивать по-мужицки. Другое дело, если ты задохнешься до утра. Это случалось уже не с одной свиньей. Будь здоров. Может быть, когда-нибудь встретимся, но если я буду стараться об этом, то пусть с меня сдерут шкуру.
Сказав это, Заглоба вышел в сени, потушил огонь и постучал у дверей комнаты Василия, в которых сейчас появилась чья-то тонкая фигура.