Огненная река

Чонхи О

«Мама смотрит на нас», — прошептала сестра. Я проглотил плач и взглянул вверх на луну. Она была огромной.

Сестра всё повторяла, указывая на луну: «Посмотри-ка, мама смотрит на нас. Это же мама превратилась в луну, чтобы мой Унвон не плакал». Она либо утешала, чтобы я перестал плакать, либо действительно думала, что мать на нас смотрит. Я вытаращил глаза. Со стороны буддийского храма время от времени слышались удары по гонгу. Луна постепенно увеличивалась. Она наполнила лес, потом выплыла на дорожку, бегущую по чаще, утопила в свете сестру и меня; она стала невероятно большой, а горб на спине сестры казался еще круглее и заметнее.

В буддийском храме всю ночь без отдыха били в гонг.

— Послушайте теперь выступление сэнвонаПхе, который живёт на юге страны. Что касается сэнвонаПхе, то он человек симпатичный, хорошо танцует, к тому же и поёт замечательно.

Интересно, что же он покажет нам на этот раз? Не станцует ли он под медленный ритм куккори?

Предыдущий исполнитель спрятался за ширму, и Старик Пак торопил, чтобы я присоединился к нему. Я опять обнял барабан. «Чжольсу, Чжольсу…» — сэнвонПхе запел песенку, но что-то ему не понравилось, и он махнул рукой. — «Послушайте-ка, медленный ритм хорош, но не лучше ли исполнить танец кукол?»

В праздник Тано, когда бродячие музыканты зарабатывают большие деньги, сестра не спала всю ночь. Она лежала ничком, и её опухшие глаза были красными. К вечеру, когда утихли песни, и музыканты ушли, унося с собой остатки веселья, она занервничала. За оградой раздавался печальный голос свирели. Когда исполнитель, собираясь перейти к песне «Ариран» острова Чин-до, пропел «пилири-пилири», сестра так разволновалась, что её лицо побледнело.

— Унвон, Унвон!

Сестра ещё не спала даже когда в светильнике закончилось масло и фитиль еле-еле тлел. Переливы свирели, неизвестно откуда доносившиеся, кружились в воздухе и бесследно исчезали, и на них невозможно было сосредоточиться. Ворота во всех домах уже давно закрылись; считалось, что эти мелодии вводят девушек в соблазн. Чем темнее становилось, тем сильнее раздирала душу свирель, и сестра, не выдержав волнения, выбежала на улицу. В переулке, куда она умчалась, всю ночь где-то с шумом лилась вода. Через некоторое время сестра пришла обессиленная; в измождении она переступила через порог, ее спина была испачкана зеленью травы. Она пахла ночной росой и душераздирающей песней. Это повторялось каждый раз, как только наступал вечер и заходило солнце.

Красивый мой, дорогой мой, я так по тебе скучаю, что становлюсь больна Мой дорогой красавец идет по холму…

Сестра так переживала, что её лицо становилось белым.

— Унвон, Унвон, ах, что же мне делать?

Бродячие музыканты уехали, перевернув вверх дном всю деревню, но после них на околице и в глубокой яме на густом ячменном поле всё ещё пряталась их мелодия. А сестра не вернулась. После этого люди в деревне довольно долго шушукались между собой: «Соблазнил клоун горбунью…» Может, и сейчас сестра, уже седая, на какой-нибудь открытой ветрам площадке на рынке танцует свой танец горбунов.

Ритм сменился, теперь звучал чинянчхо [25] . Музыканты прошли кульминационную точку, поэтому чувствовали себя намного свободнее. Исполнитель, игравший на маленьком гонге, на мгновение остановился, зажёг сигарету и протянул мне. Такого раньше не было. После первой затяжки закружилась голова. Я выпустил дым изо рта. Слабый фиолетовый слой дыма образовал ровную, как зеркало, поверхность и колыхался. Голова закружилась. Сцена быстро крутилась, и старые маски, как волны, то накатывали, то отдалялись от меня. Сильное головокружение распространяется кругами. В тусклом зеркале прыгает кукла. Ритм барабана рассеивает поверхность зеркала и образует круги. Я растворяюсь в темноте, разрываю на куски зелёную одежду монаха, главного героя представления, и проникаю в шершавую надкожицу сосны.

25

Один из ритмов традиционной музыки.

— Ах ты, давай-ка поиграем! Говорят, это хорошее место для строительства, и я собирался построить буддийский храм, но зачем тут храм, как вы думаете? Если кто-то принесёт пожертвование в этот храм, то у кого нет сына, у того сын родится, у кого нет дочери, у того дочь родится; каждый станет богатым, займёт высокое положение в обществе и будет хорошо жить.

Главные герои представления выходят и кланяются.

— Построй-ка здесь храм для больших бонз. Ну-ка, построй-ка храм для больших бонз. Построй храм. Если бы вы принесли в этот храм пожертвование, то родили бы сына и дочь, и стали бы богатыми и сделали карьеру.

Окружающие меня зеркала дрожат. Маски в них тоже дрожат и тихо смеются. Нет, они вовсе не смеются. На меня смотрят застывшие лица. Я уже до такой степени смущаюсь, что их непонятное выражение воспринимаю как насмешку. Я стучу по барабану. Чтобы разбить

зеркала, которые держат меня в заточении, как ещё один слой, надетый поверх моей кожи, и чтобы уничтожить старые маски, разбросанные внутри зеркал, я бью в барабан со всей злости. Поверхность зеркал становится мутной. Но они не разбиваются. Только густой туман, покрывающий их, становится ещё гуще. Не видно ни малейшей щели, чтобы выйти оттуда. Я шагаю вперёд, размахивая руками. Но ничего не могу нащупать. Когда я перестаю надеяться на побег, в том месте, где ещё тихо слышится ритм чинянчхо,всходит луна. Я понемногу начинаю что-то различать впереди. Машу руками, и сквозь пелену, державшую меня в заточении, выбегаю на улицу. Это очень знакомая улица. Решительно, не оглядываясь, я иду по улице красных фонарей. Я уже знаю, что на повороте этой дороги встречу одного мужика. Я замечаю, как сладко потягиваются, опираясь на перила публичных домов, расположенных в ряд по обеим сторонам улицы, русские проститутки и девчонки из Манчжурии, вижу повсюду мелькающие пожелтевшие от усталости лица мужчин, клиентов этих домов, не спавших всю ночь. Наконец на повороте дороги появился этот мужик. Прильнув к окну, он заглядывал в магазин. Я подошёл вплотную и стал наблюдать за ним. Тот усердно рассматривал, принадлежащий человеку из Цинской империи магазин, где были выставлены картины с буддийскими сюжетами и разная посуда, используемая в обряде поминовения предков. Внутри магазина было темно, на улице светила луна, поэтому стёкла казались совсем чёрными. Мужик прислонил лоб к стеклу и стоял неподвижно, будто вся его сила была сосредоточена в его голове, и как только он оторвёт её от окна, то сразу рухнет. По лицу, отражавшемуся в стекле, я не дал бы ему больше тридцати лет, но выглядел он старше; на его тощей спине читалась усталость и последствия голода. Я был убеждён, что он не местный. Таких мужиков можно встретить везде. Тела людей из других городов или стран, которые попадают сюда по воле судьбы, становятся сухими скорее не от голода, а от чуждого им густого песка из степей Манчжурии, и, в конце концов, их белые кости выветриваются, и вот так они умирают, совсем высохнув.

— Послушайте…

Глубоко сочувствуя ему, я хотел похлопать его по спине. Но внезапно остановился с протянутой рукой. Я прикоснулся лишь к холодныму стеклу. Мужик внутри стекла тоже поднял руки, будто звал меня: «Эй, ты…»

Я смотрел прямо на него. И не мог понять, кто он. Он был похож и на нищего, с которыми я часто сталкивался на улице, и на бродягу без определённых занятий. Тощий мужик в ветхом пальто также стеснительно глядел на меня из окна. Я тоже, как и он, прислонил лоб к холодному стеклу. Он плакал. А за стеклом зияла тёмная бездна, и конца у неё не было. Религиозные картины, яркие подставки для статуэток, поминальная посуда и время, в котором умерло множество пёстрых бумажных цветов — всё это наполняло темноту. По прозрачному стеклу текли слёзы, оставшиеся единственно живыми среди мёртвой нереальности. Я трогал стекло. Я так нежно ласкал его.

— Зачем ты здесь?

Шершавые щёки и гнойный затылок в моих руках оставили раны, как от ножа.

— Зачем? — спросил я ещё раз. Мужик не отвечал. Вдруг я осознал: моя собственная жизнь, нет, скорее, всё, что произошло после потери Амао, было таким бессмысленным!

Вспоминая прошлое, я понимаю — ехать в Манчжурию с одними лишь театральными флагами было ошибкой, жизнь и отношение к искусству здесь были совсем другими. Мы прекратили выступления, во время которых возникали сплошные неприятности, и совсем не было прибыли. Однажды ночью случилась серьёзная драка между местными жителями и корейцами, в результате начался пожар, в котором сгорели все театральные принадлежности, включая кукол. Мы не могли продолжать выступления и, собрав совсем слабую театральную труппу, вынуждены были отправиться в сторону реки Амноккан, с твёрдой решимостью умереть только на родине. Но я остался. Я не смог уехать оттуда. На что бы я ни смотрел, к чему бы ни прикасались мои руки, всюду мне мерещился Амао с его гнилым затылком, сгоревший вместе с куклами в ту ночь. Несколько дней подряд после его гибели дул сильный ветер и поднимал песок. Луна пряталась за красной пылью. Я каждый день плавал внутри такой густой пыли, что невозможно было открыть глаза, и искал спрягавшуюся луну. Постепенно по ночам мои чувства стали цепенеть, а у луны проступили чёткие очертания.

Каждый раз, когда я стучал кулаками в свою плоскую грудь, раздавался звон, будто эта твёрдая луна звенела в моем теле. Я редко видел луну в своих смутных снах. Она была расплывчатая, без чётких очертаний, но при этом заполняла своим светом моё тело до такой степени, что мне не хватало воздуха. Меня мягко окутывает тёплое светлое чувство, которое может вспыхнуть во мне от малейшего прикосновения, и на спине вырастает круглый выпуклый горб. И внутри раздаются ритмы маленького гонга и кларнета, быстро крутится шапка с восемнадцатиметровой лентой и, наконец, всходит круглая луна.