Огненная река
Шрифт:
Дверь была заперта. Я вынул из кармана ключи, вставил их в замочную скважину, и замок с чистым звуком «клик» открылся. Это был очень неправдоподобный щелчок. Женщина продолжала лупить ребёнка, поэтому ещё неправдоподобней было слышать, как сцеплялись металлические детали замка. Окончательно потеряв силы, я открыл дверь и вполз в его комнату.
Здесь был беспорядок, будто хозяин спешно собирался в путешествие. Поэтому казалось, он где-то среди валяющейся одежды или под мятой простынёй и вот-вот появится с улыбкой. Конечно, он не появился. Только везде толстым слоем лежала пыль, как осадок его дыхания. Она поднималась и шуршала. Солнечные лучи были мутными от пыли. Я открыл окно. Осевшая пыль, словно стараясь воскреснуть в колыхании воздуха, залетала ещё живее. Я начал тщательно обследовать комнату. Сначала я опрокинул корзину для мусора и вытряхнул её. Выпали только окурки и пепел. На столе валялась высохшая авторучка, пузырёк с чернилами
Можно было подумать, что хозяин этой квартиры ненадолго вышел из дома. Не было никакой записки. В глаза бросилась открытая книга, лежащая на подушке на кровати. Когда я взял её, пыль взвилась в воздух. Я пробежал взглядом открытую страницу.
«Города твои будут разорены, останутся без жителей. Посему препояшьтесь вретищем, плачьте и рыдайте, ибо ярость гнева Господня не отвратится от нас…»
Это была книга Иеремии. Я потерял интерес к чтению и бросил её на пол. На страницы, как пепел, оседала пыль. Я даже представить себе не мог, что он читает Библию, и мне это было неприятно. Я не мог найти вещей, говорящих о нём, и чувствовал усталость. Присев на кровать, я ещё раз ощупал глазами комнату. И вдруг от неожиданности ахнул: «Как же я не заметил этого?» На ящике стола, на который я сначала не обратил внимания, висел небольшой изящный замок. Я достал ключи и подошёл к нему. Не успел я воткнуть в замок ключ, как вздрогнул от испуга и отвёл руку, потому что кончиками пальцев почувствовал страх. Я вдруг подумал, что из ящика могут потянуться его белые руки и крепко схватить меня. Я отошёл от стола в сомнении. Меня охватило желание поскорее уйти отсюда, заперев комнату. Ведь он умер. Не будь трусом! Я уговариваю руку, держащую ключ. Но замок заело. «Давай, немножко успокойся и попробуй ещё раз», — произнёс я вслух и вернулся к кровати. Я жутко устал и упал навзничь. Солнце было нестерпимым. Я встал, шатаясь, задёрнул шторы и закрыл солнце. От сильного рывка угол занавески отогнулся. Пробивавшиеся в щель лучи образовали на полу треугольник. Грубые голоса женщин, металлические крики детей так отчётливо проникали сквозь стены и пол, что я даже мог их потрогать. Я глубоко зарылся головой в подушку. Когда-то я его спросил, почему он живёт в таком шумном районе, не лучше ли ему переехать в тихое место? Тогда он со слабой улыбкой очень неопределённо ответил: «Как тебе сказать…» Звуки с нижнего этажа и из соседней квартиры постепенно разрушались, они смешивались и превращались в тесто. Становились постепенно смутно-мягкими. Они превращались просто в смесь шумов, гудели и расходились. Я погрузился в сон.
Проснувшись, я почувствовал, что обе миндалины распухли. Я открыл глаза в темноте, которая сменила огромный розовый бутон солнца и накрыла меня, и прежде чем образы возвратились ко мне, мучаясь, я стал перебирать воспоминания. Это для меня не совсем незнакомое состояние. Время от времени я просыпался на твёрдой деревянной кровати казармы, ощущая, что рубашка туго сдавливает горло и руки, и с треском разрывал воротник и манжеты.
Даже в полночь узор перекрещения рам чётко виден в свете луны. Он иногда пропадает, когда луну закрывают облака. Мелькание фонарей ночных рыбаков, что возятся в верховье реки, доходит и сюда. Я встаю с кровати и подхожу к окну. Когда я открываю створки и смотрю сверху на двор, погружённый в темноту, я чувствую, как оживает боль. Мука во сне, или тревога, вызванная треском рвущегося шва, ощущаются, будто разрывается шов сознания, и от этого я чувствую бессилие. Я протягиваю руки и хватаю тьму. Но она так быстро протекает сквозь пальцы. Я проверяю ключи. Они по-прежнему блестят, будто живые. Хаос, наполняющий комнату, и неопределённое беспокойство выталкивают меня вон. Не выдержав, я зажигаю лампу. Комната светлеет, и обнаруживается каждый её угол. Лишь тогда я чётко понимаю, где нахожусь. Я вспоминаю все свои действия после того, как вошёл сюда. Привычно, без сожаления, я гляжу на замок, висящий на ящике. Моя рука тянется, и совсем не дрожащие пальцы вставляют ключ в замочную скважину. Ящик беззвучно открывается.
Я погружаюсь в его прошлое; там я встречаю его мать, чьи глаза холодно блестели за стёклами очков, её никогда не называли по имени, она прошла свою тёмную мрачную юность с аккуратным шиньоном. Это женщина неплохо выглядела в кимоно, и она бросила своего сына. Она вторично вышла замуж за японца, оставив ребёнка, когда ему ещё не было года, ежемесячно присылала ему на жизнь немалые деньги, и в начале каждого письма писала без колебаний «мой сын»; с каждым днём она молодела, становясь ещё красивее, как ядовитый гриб, а в тайном ящике стола её сына, который не помнил лица своей матери, хранились его стрелы любви и ненависти к ней.
Я тихо закрыл ящик. Там лежали ещё какие-то справки и мелкие документы. Ничто мне там не могло подсказать, что делать с присланными мне ключами. Поэтому мысль владеть его смертью показалась мне совершенно необоснованной. Не могу ли я освободиться
— Чхэхи, давай поедем куда-нибудь, где мы ни разу не были? И встретимся там случайно, как незнакомцы.
Ведь от отпуска оставалось два дня, и я должен был на что-то решиться.
Как только наступил рассвет, я выбежал из его комнаты и позвонил Чхэхи. В углу кофейни, где ещё не подавали, мы обсуждали наши действия. Она была возбуждена и радовалась, как ребёнок.
— Здорово! У меня такое ощущение, будто мы едем на пикник. Допустим, в какое-нибудь место из прошлого или будущего.
Наконец мы взяли билеты на поезд и порознь отправились в путешествие. Как она выразилась, в какое-то место из прошлого или будущего. Название города нам было совершенно не знакомо. Непривычный для нас вокзал, бесконечное ожидание, которым он наполнен, и наша игра, к которой мы отнеслись со всей серьёзностью. Она шагала по-мальчишечьи резво. Я видел её жёлтое платье, когда она выходила из здания вокзала, но старательно делал вид, что не замечаю её, а она прошла мимо с мелькающей улыбкой на покрасневшем лице.
Улица была совсем обычной. Пейзаж, проплывающий за окном автобуса, был непривычным, смутным, как тень, и казался миражом. Улица жила негромкой жизнью, она вилась по грязному городу, и всё выглядело неуместно и по-деревенски. Чхэхи была такой свежей, будто её обдувало сильным ветром. Я следил за ней. На большой улице находился рынок. В этот день её желтое платье часто мелькало и проносилось мимо меня. Поскольку улица была маленькой и узкой, мы сбились со счёта, сколько раз встретились. Чхэхи держала голову прямо, делала вид, что с увлечением рассматривает улицу, на которой, по-моему, не было ничего особенного, и тихо прогуливалась, натыкаясь на утомлённых людей. А я шёл и думал о том, как всё это бессмысленно. Я спрашивал себя, зачем этот глупый спектакль, в котором мы встречаемся, будто чужие, в незнакомом городе, будучи при этом уставшими и опустошёнными? Сколько можно следить за Чхэхи? Но мне никак не удавалось подойти или пересечься с ней. Для этого улица была слишком спокойной и безразличной, как лужа, но самое главное, ни у меня, ни у неё не находилось для этого повода.
Солнце садилось. Рынок уже закрывался, поэтому на шумной улице началась суматоха. Мне показалось, что она мелькнула в толпе торговцев, спешащих по домам, и вместе с ними исчезла. Я упустил её. В конце концов, наш спектакль провалился, мы не встретились. Даже после исчезновения Чхэхи я ещё некоторое время бродил один.
Солнце село ещё ниже, и стало сумрачно. Когда я шёл к вокзалу, то столкнулся с колонной людей. Они возвращались с кладбища. За похоронной процессией тихо наблюдали женщина и ребёнок; у меня было такое ощущение, что они застыли в сумерках, которые только начали опускаться. Процессия полностью слилась с темнотой и застыла в ней неподвижно, как барельеф. Я не мог идти. Земля стала плотной и мягкой. По ней тихонько струился сухой ветер. От ветра колебались силуэты людей в колонне. Лишь тогда я заметил, как тихо и медленно они движутся. Ветер доносил запах их кожи, пахло перхотью и песком. Я стоял и наблюдал за ними, пока они не прошли мимо. С того момента, как эта процессия попала в поле моего зрения, она вызвала глубокую скорбь и странное неприятное предчувствие. Улица совсем не казалась теперь незнакомой. Мне мерещилось, что я действительно вернулся в какое-то место прошлого, почти абсолютно всё мне напоминало какую-то ситуацию. Это было похоже на тот самый день, когда мы с ним познакомились. Картинка, которая вдруг вынырнула из моего сознания.
«МенязовутЧхунхванВэтомгодумнеисполнилосьвосемнадцатьлет…
МенязовутЧхунхванВэтомгодумнеисполнил осьвосемнадцатьлет… Менязовут…»
Он сказал «Давай» и протянул мне руку. Его рука была белая, без твёрдых суставов. «Давай же», — тихо требовала белая рука.
«МенязовутЧхунхванВэтомгодумнеисполнилосьвосемнадцатьлет…
Сегоднявосьмоеапреляполунномукалендарю… Сегоднявосьмоеапреля…»
Девчонки кружились в танце вокруг высокой башни. В определённом ритме они повторяли слова, смысл которых был мне непонятен. Хоровод не останавливался, и слова, которые они выкрикивали, кружась вокруг тринадцатиярусной башни, опутывали её, как верёвки. Горланящие девчонки с развевающимися подолами платьев были похожи на шаманок. Опускались сумерки, мне казалось, что волшебные слова просачиваются из каждого угла пустого парка и несут скорбь. Меня охватил страх, будто и меня связывают эти звуки. Я протянул руки. Он тотчас схватил их и наши пальцы переплелись. Его хрупкие белые ладони были холодными, они прочно прилипли к моим. Я поднялся со скамейки.