Огненная земля
Шрифт:
В мутном голубом небе носились дымки, постепенно рассасываясь в воздухе, и среди этих разноцветных букетов летали «Ильюшины». Чувствовалась поддержка Большой земли, она была очень близка, и потому, может быть, люди плацдарма так крепко держались. Днем дважды прорывались бронекатера с боеприпасами и быстро уходили на ломаных курсах, увиливая от снарядов.
День прошел в каком-то бешеном темпе. Батальон выдержал четырнадцать атак, отдав только одну высоту; в единоборстве с танками сгорел сержант Василий Котляров. Поддержать Котлярова Букреев не мог. Котляров погиб на глазах всего батальона и вместе
Только к вечеру люди могли оторвать руки от оружия. Холодные звезды вспыхнули в небе, и сырой ветер доносил запахи моря. За озером горели костры, но на плацдарме огни не разжигали. Звякали котелки — приносили из колодца воду, звякали и шуршали лопаты — укреплялись. Вблизи берега прошли германские быстроходные баржи, вспыхивающие острыми огоньками. И тогда, глядя на эти гулко стрелявшие корабли, пытавшиеся отрезать защитников плацдарма от моря, впервые было произнесено слово: «блокада». Радиорупоры, подвезенные к переднему краю, неожиданно прокричали это зловещее слово.
— Мещеряковские матросы, вас бросили на смерть. Сдавайтесь, мещеряковские матросы! Сегодня объявлена вам блокада.
Ночью немцы двинулись в пятнадцатую атаку под прикрытием сильного артиллерийского огня. Все стонало, ревело и дрожало. Звезды погасли в дыму. В атаку шли кадровые немецкие батальоны и морская пехота. Букреев и Батраков появились на передовой, в расположении роты Рыбалко. Моряки, приготовившиеся ужинать, отбросили котелки, спрятали за пазухи сухари и легли на обмятые свои места. Может, это был бы последний бой на Огненной земле, но именно в этот критический момент Букреева вызвали к ротному телефону. Удивительно веселый голос комдива кричал ему в трубку: «Поздравляю, Букреев». «С чем, товарищ полковник?» «Наши начали высадку под Керчью, с Чушки. Атакуют Опасную, Маяк, Еникале. Командующий приказал нам радировать фамилии к представлению к Героям и награждению орденами».
Манжула появился с этой новостью в окопах. Пятнадцатая атака была отбита с ожесточенной лихостью. Немцы откатились и затихли.
От локтя к локтю, от дыхания к дыханию передавалось сообщение о высадке главных сил.
Доносилась крупная, раскатистая артиллерийская канонада. Зарево круговыми вспышками окрашивало небо над Керчью, над Митридатом. Волны приносили неумолчный рокот тяжелых калибров. Моряки вслушивались в эти рокочущие звуки, припадали к земле. «Наши в Крыму!», «Наши высадились!» Никто еще не знал, что предстоит испытать им впереди, но успешная высадка стратегического десанта (а они помогли своим подвигом, и может быть подали как никак первый пример), естественно, наполняла их сердца гордостью. Все перенесено во имя общего дела.
Затишье позволило захоронить убитых. Друзья снимали с бескозырок павших ленточки с именами кораблей или названием военно–морских частей для сохранения и памяти. Могил не копали, — достаточно воронок. Требовалось только разделать их чуть–чуть по форме. Из карманов убитых вынимались документы, неотправленные письма (они всегда бывают у бойца), открепляли ордена, чтобы передать их на память родным погибших.
Таня переписывала убитых — она знала их и все они для нее были словно
Густой ночной воздух как будто придавил изувеченную землю. Над побережьем тревожно и таинственно кричали не известные Тане птицы. Керчь попрежнему гудела и прикерченские гряды, прилегавшие к морю, выделялись темными вершинами, покоробленными, как спины верблюдов.
— Таня, — сказал Горленко, — слышишь?
От озера, по дороге к Ста курганам скрипели телеги, изредка ржали кони, и доносились русские голоса, плач. Шли обозы. Немцы выселяли последних жителей, остававшихся еще на побережье. Взлетели ракеты, и озеро стеклянно заблестело, погасло. Темноту пронзили трассирующие пули.
Моряки не стреляли. Все слушали. Там, за озером, чей-то женский голос закричал: «Сынки!» Крик в степи долетел сюда. Таня схватила Горленко за руку и выползла из-за укрытия. Горленко освободил руку, взял ее за плечи и осадил вниз.
— Нельзя. Подстрелят, Таня.
— Может, мама?
— Чья-нибудь мама, конечно.
Несколько револьверных выстрелов и снова тишина и примолкшие матросы и рокот над Керчью.
— Я провожу тебя, Таня, на КП, —сказал Горленко. — Пройдем по рву, низом, второй ротой.
Они пошли. Горленко иногда поддерживал Таню под локоть, и они оба молчали. Спустились к морю. Берег был темен и казался очень высок. Расстались у маяка.
— Спасибо, — поблагодарила Таня.
— Не прогневайся, — пошутил Горленко и скрылся в темноте.
Таня опустилась вниз. Ее как будто поджидали, так как сразу заметили ее присутствие, хотя она старалась войти тихо. От столика поднялся Батраков и, подавая руку, смущенно сказал:
— Поздравляю с представлением к званию Героя Советского Союза.
— Меня?
— Вас.
И странно, совершенно по–женски, Таня вспыхнула от обиды и резко бросила комиссару.
— Неужели и здесь можно шутить?
Батраков, не ожидавший такого ответа, запыхтел, сердито присел к столу.
— Бабы бабами и останутся, — проговорил он раздосадованно.
Таня поняла, что с ней сейчас не шутили. Но почему все смотрят на нее с улыбкой, молчат? Даже командир батальона. Она положила список на стол и попросила разрешения уйти.
— Позвольте, Таня, — сказал Букреев, — вас поздравляют, а вы еще… брыкаетесь.
— Неужели… Николай Александрович?
— Пока представили, но думаю утвердят. Все вполне заслуженно, все серьезно.
И в тот момент, когда до нее дошел смысл сказанного комбатом, она показалась самой себе такой маленькой. Она — Герой. Если бы они знали все, что происходит в ее душе… Чтобы броситься на минное поле, она должна была побороть чувство страха. Какое! Тогда она как бы нырнула в прорубь и казалось ей ушла глубоко, глубоко, на дно. А сегодня при десятой атаке… Бредил и ругался Цыбин, срывал повязки, и она, чувствуя, что разрыдается, придавливала его голову к подушке. Ее вызвали в первую роту. Искромсанные валялись ребята, звали ее, надеялись на нее. Остолбеневшая от этих криков, от зрелища изуродованных тел, она опять почувствовала страх. Ей хотелось бежать отсюда. Бежать туда в тихие уже города, где нет этого ужаса, в свою маленькую комнатку в Геленджике.