Огненный дождь

Лугонес Леопольдо

Я тоже любил, любил красавицу, необычайную во всех отношениях. Скажу одно: от ее дыхания посреди зимы могли бы расцвести все розы Трапезунда ^{61} . Если бы море было бесцветным, то окунись она в волны — и море стало бы синим, ведь у него появилась бы своя звезда, как у небосвода. Ее душа — кристалл, прозрачный в своей чистоте, неизменный в своей верности, блестящий в своих переливах, тончайший в своей чувствительности, пламенеющий даже в отсутствие света, прохладный в своей скромности. И не просто кристалл — кубок венецианского стекла, который надлежит завоевать для алтаря византийского императора силой оружия.

Г.Будь я знаком с такой женщиной, возможно, я полюбил бы ее, как и вы.

К.

(резко выпрямляясь).

По-вашему, я знаком с ней — или был когда-то знаком? Если я люблю ее, то именно потому, что взгляд смертного никогда не пятнал ее немыслимой красоты.

Г.

(подавляя смех).

Поздравляю вас, сударь. Вот манера любить, не встреченная мной ни в одной книге. Что касается птичек, то сейчас я придерживаюсь философии растолстевшего кота: отпустить или съесть?

(Бросает внезапный взгляд на небо и, замечая, что луна уже взошла, досадливо морщится.)

Вот вам луна, светило влюбленных поэтов. Луна! Величайшая глупость! В каждой своей четверти она вызывает у меня головную боль.

(Обращаясь к луне.)

Старая перечница, бочка с желчью, пустая брехунья, собачья тоска, грязная облатка, толстомордая луна!

(Обхватив голову руками.)

О моя голова!

К.При виде луны моя душа переполняется поэзией, как вода в темном пруду между елей. Своими лучшими порывами я обязан именно ей. Сколько уже лет я наблюдаю луну, и она всегда благосклонна к моей любви. Светильник верности — вот что она такое.

Г.Проклятая самка, безнадежная дура.

К.

(с совершенно серьезным видом).

Сударь, луна пробуждает во мне тягу к геройству. Ваши слова относительно женщин совершенно недопустимы. Прежде чем мне придется прибегнуть к

оружию для разрешения нашего спора, предупреждаю, что для меня луна — это беззащитная девушка и я не потерплю никакой бесцеремонности в обращении с ней.

Г.

(болезненно ежится, будто от холода).

Да будет вам известно, сударь, что и вы позволили немало дерзостей в мой адрес. Чаша переполнилась. Луна — пустая тыква, ничего больше. Кто плюнет в небо, пусть попадет ей прямо в лицо. Но во рту у меня все распухло, как у ждущего первых зубов младенца, а кроме того, я вижу объявление: «Запрещено плевать в небо». Разве так пишут? Так вот же, получай, милая моя луна

(плюет в сторону луны),

получай

(плюет снова),

получай

(плюет в третий раз).

К.

(вынимает визитку).

Разрешите представиться, сударь.

Г.

(делает то же самое).

Разрешите и мне.

К.

(изумленно смотрит на визитку).

Принц Гамлет!

Г.

(читает заинтересованно).

Алонсо Кихано ^{62} !

СЦЕНА 2

Дон Кихот, поднимая глаза на собеседника, замечает, что тот исчез.

Гамлет, отыскивая взглядом Дон Кихота, видит, что того уже нет.

Читатель, в свою очередь, понимает, что Дон Кихот и Гамлет — оба — растворились в воздухе.

Перевод Владимира Петрова

Из сборника «Оды в честь столетия» ^{63}

К АНДАМ ^{64} Колоссы вечные, на ваших склонах народ мой лучшую писал страницу огнем и кровью; ваш высокий вал — надежная опора нашей чести. Расскажет пусть о том рассветный пик, где сотрясает ветер снеговые покровы; сыновья утесов, кондоры, крылами, словно вольными словами, огромные пусть начертают строфы, чтоб ваша тень до солнца поднялась. Подобна оде ваша синева, поющая сквозь дальность расстояний о том, что небо преобразовало свою лазурь в сапфиры ваших граней. Должно быть, так же грозны и суровы сердца героев, покоривших горы в упорной многовековой борьбе. Они, как эти горы, — крепче стали, увенчаны такой же сединою; извечное стремленье мысли к небу вершины убеляет и сердца. И бирюзой, и мехом горностая одеты ваши царственные плечи. Ручищами утесов и лесов вы стиснули поводья водопадов — сверкающие, звонкие уздечки, закушенные пенной пастью моря. У вашего подножья распростерла ковры побегов честная лоза, которую пел некогда Мендоса ^{65} , и словно кровь, струящаяся в жилах, теплом и жизнью наполняет плоть — так огнедышащая кровь вулканов животворит душистое вино, чей легкий пламень согревает душу. Под зарослями лавра ваша грудь могучих рудных жил скрывает силу, собрали вы все климаты земные, — кедровые леса и чащи буков, вас одевает бархат кипарисов, вас овевают опахала пальм. Блестящих ваших льдов великолепье — огромные чертоги чистых вод, печальная мечта песков далеких, где лишь надежду сеял человек. Грядущий урожай предвосхищая, он сам трудом грядущее творит; и день придет, когда из черной ямы пробьется долгожданная вода, и звонкий плеск студеного колодца вам, горы, прозвенит свою хвалу, как опрокинутая колокольня, веселые затеет перезвоны, и поднимающаяся бадья, гудящая, как колокол огромный, наполненная солнцем горных речек, к нам голос ваш хрустальный донесет. Как будто мука трудного рожденья ваш мощный искорежила хребет, вы — рать бессмертная, что воплотилась в фалангу первобытных изваяний, похожих на бессмертных тех героев, что сами вы и породили, горы. Пусть наши дети чаще видят горы! В горах их души станут благородней; сам горец, я узнал, как много значит немая дружба камня для души. Здесь добродетель станет человечней, здесь терпко пахнет горькая трава, и мрамор скал, и ледяные шлемы во всей суровой красоте свободы заставят их раскрыть глаза пошире, чтоб лучше видеть родину свою. Перевод Майи Квятковской К ГАУЧО ^{{66} {67}} Род отважный, постоянный, полный первобытных сил, ты отчизну воплотил в конной статуе чеканной. От удачи бесталанной ярче жертвенность твоя — так кровавая струя из разверстой бычьей жилы полыхает что есть силы алым стягом бытия. Ибо стойкость в злые годы — так судьбой утверждено — претворит сполна в вино гроздья черные невзгоды. Мера полная свободы вам отмерится с лихвой меж опасностью прямой и отвагой непреклонной, между острием факона ^{68} и певучею строкой. В час великих испытаний, что в веках прославил нас, так же, как в счастливый час, слышен голос птицы ранней. Пайядора ^{69} песнь в тумане возвестила нам рассвет, — и ушел за солнцем вслед, в алом свете исчезая, гаучо, избранник мая ^{70} , он уж не вернется, нет. Так прошел он по земле, за собой оставив пламя, поднимая бунта знамя против жизни в кабале. Крепко держится в седле, скачкой пампу ^{71} пробуждая. Скачет с ним его родная Аргентина за спиной, охватив его рукой, — радостная, молодая. В Суипаче ^{72} , в Айякучо ^{73} ратный путь его пролег — там иссяк он, как поток, низвегающийся с кручи. Он, умелый и везучий, зло любое исцелял, он умом и силой взял и в борьбе с самоуправством верх одерживал лукавством — легкий, звонкий, как реал ^{74} . Не колеблясь, за вождем шел на смерть своей охотой; стала сабля патриота для него простым ножом; простодушен, прям во всем, верил он не без причины, что и в горький час кончины, в час борьбы и в час

труда, шпоры гаучо всегда — украшение мужчины. Есть в поэзии его первого цветка приманка, зорь весенних торжество с конским ржаньем спозаранку; и румяная смуглянка, в холст одетая простой, крутобедрой красотой нам в сердца несет смятенье — плод весеннего томленья, спелым соком налитой! Стал нам памятью о нем только горький плач гитарный — край его неблагодарный отказал ему во всем. Мы добра не бережем; нам булыжник, право слово, лучше слитка золотого; без вины осуждена, гибнет в наши времена нашей родины основа. Перевод Майи Квятковской КОННЫЕ ПОВСТАНЦЫ В нетерпенье, восторге мчится скакун счастливый, над лесом железных копий ветер войны ревет, но, могучий, не может он сладить с конскою гривой; сверкающей саблей разрублен надвое небосвод. Над горою скалистой, где гордый кондор гнездится, улыбкой заря засияла, будит несметную рать нашей Родины славной, румянит суровые лица; строй смельчаков-повстанцев ничто не в силах разъять. Всю землю заполонили каски, ружья, знамена, в стране бескрайних просторов ныне один властелин, и воля трубы военной властно и непреклонно звучит нескончаемым гимном — гимном Южных равнин ^{75} . Запах конского пота; запах крови и славы! Армия пьет победу, словно бутыль вина; и смерть на полях сражений печатает шаг величавый, и морем небесного света затоплена вся страна. Перевод Виктора Андреева

Из сборника «Книга веры» ^{76}

ГРУСТНАЯ ПЕСНЯ Ночь любви в печали отдана молчанью, под Господней дланью души трепетали. Одинок любой грезящий о счастье. Дремлет сад — во власти тишины ночной. Кажется, что он — темный, в зябкой дрожи — в нашу горечь тоже грустно погружен. Синь небес вуалью черною затмилась, будто породнилась с нашею печалью. Песнь грустней все боле, словно бы она оградить должна нас от лишней боли. А твоя рука в кисее воздушной с кротостью послушной вздрогнула слегка. Я и сам не знаю, почему, как прежде, в призрачной надежде я ее ласкаю. Но во мраке томном знаем мы вдвоем: жизнь моя — в твоем грустном взоре темном. И свои мечтанья ты уже готова перекрасить снова в черный цвет страданья. Скорбь твоих очей с болью непритворной говорит бесспорно о любви твоей. В поцелуе нежном, скрыть страданье силясь, горе притаилось плачем безутешным. Ты нежна со мною, ибо поняла: от любого зла я тебя укрою. Под льняной рубашкой грудь твоя круглится, пусть же мне простится, что вздыхаю тяжко. Признаюсь: порой снятся твои ласки, как в арабской сказке ^{77} , в темноте ночной. Ты еще юна, но в твоей печали, временной едва ли, скорбь судьбы видна. В каждый миг я знаю: чем ты мне родней, тем, увы, скорей я тебя теряю. Долог сон мечтаний, радости кратки. Будущей тоски не прожить заране. Страшно мне, что ты с грустью неземною мне махнешь рукою с горней высоты. Больно видеть мне, но я вижу ясно: до чего несчастна ты в спокойном сне! Как в тиши ночей ты любима мною, — днем надежно скрою я в душе своей. В дымке заоконной звездный небосвод, как корабль, плывет над садовой кроной. Заслонил звезду сад густой листвою, — так бы нам с тобою спрятаться в саду. Если б хоть отчасти вешними ночами плакало звезд а ми небо нашей страсти! Будем безусловно узнавать все чаще: грусть томленья слаще радости любовной. Перевод Виктора Андреева БЕЛОЕ ОДИНОЧЕСТВО В безмятежном покое сна, в белом сиянии лунных шелков ночь, красавица нежная, воплощенная тишина, опускается на безбрежный небесный свод и расплетает косы, волшебные кроны лесов. Только бессонное око циферблата на темной башне тщетно сверлит бесконечность, роет ямку в песке; циферблаты раскатывают бесконечность, грохочут колеса, а повозка всегда вдалеке. Луна швырнула нам под ноги белую бездну упокоения, и в ее глубине умерли вещи, живы тени-идеи. Ужас, как близко смерть подступает в такой белизне. Ужас, как мир прекрасен, одержимый, издревле подвластный белой луне. И сердце трепещет болезненно, боязливо от грустной жажды любви. Город в небе высоко, город, почти незримый, парит, и смутные очертанья насквозь просвечивает ясная ночь: многоугольный кристалл, бумажный кораблик на дне ручья, — город, такой далекий, такой абсурдно реальный, что и глядеть невмочь. Город парит, или судно отчалило, и мы на нем, в стороне от земной суеты, счастливые, в молчании, такой исполнены чистоты, будто одни только наши души в белизне полнолуния живы… Словно шальной сквозняк огоньком свечи, овладевает дрожь безмятежным светом: растворяются линии, гаснут звуки; миг — и безбрежный свод стал белоснежным склепом, и одно остается в тягостной этой ночи: непреложность разлуки. Перевод Анастасии Миролюбовой