Огненный стрежень

Плашевский Юрий Павлович

— Я не знаю, я слышал.

Из-за ствола дерева высунулся еще один, с трубкой в зубах. Взял головню, поднес к трубке, затянулся. Огонь осветил его снизу, блеснули глаза:

— И быть заступному казаку Булавину на Москве в цепях, — засмеялся хрипло. — Петр-то Алексеевич на правду поболе востер, двадцать лет ищет. На то патриархи его помазали.

— Они, конечно, помазали, — молодой солдат усмехнулся, — да сами на лебяжьих перинах спят, телеса нежат. А Петр Алексеевич — попону наземь, в плащик офицерский

завернулся, камень под голову — и знай под кустиком носом посвистывает.

Солдат из-за дыма закашлялся, спросил:

— А ты откуда знаешь?

Молодой засмеялся тихо:

— Я не знаю, я видел… И ты можешь. Поди сейчас, погляди. На голой земле царь спит. А стражи — всего один солдат. И тот сидит, носом клюет.

…Он и кашу свою жевать перестал при этих словах, замер. Чудно все оказывалось, тихо. Медленно сквозь хворост пробирался огонь, медленно потрескивал, набирал силу. И дождик словно задремал, и лес, а с ними и ночь.

Он отложил миску, поднялся. Показалось — тоже во сне. Волоча ружье, медленно пошел за деревья. Так все и поняли — нужду справлять. Никто слова не сказал. Зато он помнил хорошо, что царь спит на земле завернувшись в плащ, и стражи возле него — всего один солдат.

XI

Его окликали часовые раза два, пока он брел от костра к костру по лагерю, но, разглядев, что свой, пропускали. Еще днем он заметил, где был царь, и шел в ту сторону. Под конец увидел на опушке дуб и у того дуба царский штандарт, воткнутый древком в землю.

У костра храпели солдаты. Один сидел обняв ружье, смотрел в огонь. К этому он подошел уже не спотыкаясь, а как следует, бодро, хоть немного и вразвалку. Сел рядом, кашлянул:

— Стережешь? — спросил строго.

— Стерегу, — тот глянул на него сонно и опять уставился в огонь. — Умаялся. Другой уж день бьемся. Неужто еще и третий придется? — голова его склонилась, руки скользнули вниз по стволу ружья. Послышался тихий храп.

Он оглянулся. Справа возле костра на попоне, закутавшись в плащ, спал солдат громадного роста. Он понял — царь.

Храп вдруг прекратился. Часовой поднял голову, чмокнул губами, открыл глаза.

— А ты кто? — спросил.

— Генерала Боура гренадер.

— Боура мы знаем. А ты чего здесь?

— Брожу. Чего-то скучно мне. Шведов поколол давеча немало.

— Вспоминаются?

— Да. Все мальчишка в глаза лезет. Кровь из него льется, а глаза стеклянные. Стонет и стонет.

— Спать не дает?

— Не дает. Все льется из него и льется…

— Ничего. На вот, хлебни.

— Водка?

— Она. Царская.

Солдат достал баклагу. Он вынул затычку, приложился.

— Ты посиди, я хворосту принесу, — солдат встал, пошел куда-то в сторону.

Он остался один. Дождь шелестел тише. Костер светил тускло красным жаром. Длинный,

что спал на попоне, был еле виден. Ночь навалилась медведицей.

Он сидел не шевелясь. Потом медленно потянул из-за голенища нож. В красных угольях костра лилась кровь, и была она не черная, как тогда, но алая. Вертелись тележные колеса — везли еще живых стрельцов Лариона Шелудяка, Ивана Волка, Семена Куклу и иных. И они кивали ему, протягивали руки, улыбались. Софья Алексеевна изгибалась жарким розовым телом, и крест блестел у нее меж грудей…

Он встал, легко подошел к спящему, опустился на колени, отвернул плащ, ища шею, занес нож…

— Господи, прости и помилуй… — шепнул про себя.

В костре треснуло, вырвался сноп искр. Человек повернулся во сне. В красном блике вырезалось на попоне молодое лицо. Ему показалось, что это мальчишка-швед, заколотый давеча.

Он встал, дико оглянулся. Все было сонно. Костер опять притух. Он шагнул, споткнулся. Наклонился, пошарил. Оказалось — ружье, тут же — нога. Возле — солдатская шляпа. Присмотрелся — рядами, рукой подать друг до друга, — вповалку спали солдаты.

Он пошел, впиваясь в лица, подымая шляпы, отворачивая плащи. Все было не то. Он выпрямился. Его трясло, пот катился по лбу, заливал глаза. С души воротило так, что хоть впору было блевать. Неужто кат он?

— Ты чего?

Он обернулся, увидел солдата. Тот накладывал в костер толстые ветки. Поднялся, взглянул хмуро.

— Ты чего, говорю?

— Ничего…

Солдат подошел, увидел нож.

— Спрячь. Сдурел? Смотри, кого-нибудь ненароком… Из-за своего шведа…

— А как узнаешь?

— Молчи. Коли блажь или жаль кого — выпей.

Он бледно улыбнулся, помотал головой.

— Кто таков?

От этих слов, сказанных позади резко, густым голосом, у него по коже мурашки пошли.

Обернулся, как заяц, и увидел — кутаясь в плащ, простоволосый, в рассыпанных кудрях, подходил не спеша царь. Лицо было устало, помято со сна. Царь зевал, ежился от ночной сырости, встряхивал головой. И кудри на ней были юные…

— Кто таков? — поглядел прищурившись на костер, перевел блестящие глаза на него. У него и язык отнялся, да солдат выручил.

— Отряда генерала Боура гренадер, ваше величество…

— Почему здесь?

— Шведов давеча многих поколол, ваше величество, ходит смутный, тычется.

— Это бывает, — царь задумчиво поглядел ему в лицо, опустил глаза, увидел в руках нож. — А это зачем?

— А может, еще кого надо? — медленно проговорил он.

— Кого ж?

— Не знаю.

— Может, меня? — странно сказал Петр, усмехнулся, подошел ближе, распахнул кафтан. — Где же твой нож? Посмотрю, каково у тебя сердце на меня, солдат. — Дернул шеей, по лицу прошла судорога. — Как я за вас, а вы на меня…