Огонь для Проклятого

Субботина Айя

Если я тоже заболела, то легко могу передать лихоманку и сыну.

А вокруг болеют. Многие болеют. И северяне, и халларны. Утром человек еще полон сил и уверенно стоит на ногах, к полудню его бьет жар или холод, а вечером он уже не в состоянии подняться с постели.

Мужчины, женщины, дети.

Напасть не щадит никого.

Больше того, первыми в Лесной Гавани заболели участники игр Гигантов. По крайней мере, о таком мне вчера вечером сообщали сразу три ярла.

Нужно поговорить с братом. Как дела в его клане?

Хельми продолжает

кричать — и я не выдерживаю. С трясущимися от терзающего меня холода руками иду к нему, но на кое-то время все равно просто стою в нескольких шагах от маленькой кроватки.

Мой малыш, завидев меня в неверном свете свечей, тут же тянет ко мне ручки.

И меня будто пронзает насквозь. Я ясно понимаю, что рискую заразить и его, но у меня нет иного выхода, как рискнуть. Потому что просто не к кому обратиться за помощью, некому доверить своего ребенка, чтобы быть уверенной, что очередная сиделка не окажется тоже зараженной.

Потому беру чистый отрез ткани и обматываю им свое лицо ниже глаз. У меня нет кашля, я не чихаю, и у меня не течет из носа, но лучше уж так.

Сама готовлю молочную смесь и подогреваю ее над огнем свечи. Боги лишили меня собственного молока, потому приходится прибегать к услугам кормилицы… приходилось. А что теперь?

Не знаю. Пока ничего не знаю. Голова слишком затуманена, а мысли неповоротливы. Я будто и не проснулась, а хожу в каком-то тягостном полусне.

Возвращаюсь к Хельми и аккуратно вытаскиваю его из кроватки. Завидев странное лицо своей неразумной матери, сын моментально становится серьезным, его глаза начинают расширяться — того и гляди снова заплачет.

— И в полном раздолье, по ветру, на крыльях, — начинаю напевать ему, поудобнее устраивая его на руке. — Проделаешь путь, что проложен к Богам. Увидишь из прошлого яви и были. Притронешься к первым от Мира снегам.

Знакомый голос рассеивает страх сына — и мы усаживаемся в кресло. Он очень любит эту незамысловатую песню, что пела мне еще моя мама.

Невольно ловлю себя на мысли, что мне было бы очень приятно, если бы когда-то, через много лет, Хельми спел эту песню уже для своих детей.

Он такой теплый, что, кажется, меня даже начинает оставлять дрожь.

На всякий случай проверяю лоб сына. Нет, действительно только теплый, не горячий.

Слава богам и предкам!

Он так успокаивающе чавкает и так уютно меня согревает, что совершенно не представляю, как снова засыпаю. Вроде бы только прикрыла тяжелые веки, всего лишь моргнула, а когда снова открыла — в комнату струится солнечный свет.

Вздрагиваю, когда понимаю, что могла выронить сына из ослабевших рук.

— У тебя совсем дурная мамаша, — доверчиво сообщаю ему. — Как ты себя чувствуешь?

Снова проверяю лоб.

И снова все хорошо.

Потихоньку выдыхаю и поднимаюсь.

Странно, я, кажется, и сама чувствую себя гораздо лучше, чем ночью. Уж жара с ознобом точно нет. Небольшая слабость, но это совсем не страшно. Может, боги миловали, отвели беду стороной?

А еще

у меня в голове назойливо мелькают какие-то образы — остаточные воспоминания о прерванном сне. Что-то странное, удивившее меня даже во сне. Или мне только так кажется? Причем ощущение, что я видела Кела. Или его дом. Или что-то очень сильно с ним связанное.

Что же это такое?

А я ведь надеялась, что моя ненависть к нему, которую я всеми силами разжигаю в себе после нашей последней встречи, позволит мне окончательно выбросить его из своей головы. И ведь так и происходит. Днем я полностью контролирую свои эмоции. Даже в его лаборатории в моем сердце не дрогнула вообще ничего. Так зачем он лезет в мои сны?

Я быстро одеваюсь, собираю волосы в высокую прическу. Все делаю сама. И пусть не столь искусно, как это обычно делают мои служанки, зато до самого утреннего собрания остаюсь наедине с сыном. Мужа, к которому заглянула в комнату, уже нет в постели. Куда он делся — я не знаю. Надеюсь только, что за ночь не случилось еще какой-нибудь беды.

Какое-то время раздумываю, а потом потеплее закутываю сына в меховую накидку и забираю его с собой. В этом нет ничего странного, хотя, в обычное время, я бы никогда подобного не сделала. Всем известно, что малого ребенка легко сглазить. И сделать это может кто угодно, иногда даже не осознавая, насколько тяжелым взглядом наделен. Но сейчас все иначе — и я просто не в состоянии кому бы то ни было довериться. Беда, пришедшая в Лесную Гавань, может поразить любого. Значит, своего ребенка я должна защитить сама. И уж точно не имею права оставлять его на других или, что еще хуже, одного.

— Одержимые, — докладывает Эйстин, мой охранитель, — атаковали трижды за ночь. Лезут и лезут, проклятущие. Небольшими группами, без страха и опасения. Бросаются прямо на стены.

— Наши потери?

— Все живы. Серьезных ранений нет. Они… — он задумывается, — летят, как мошкара на свет. Раньше у них был хоть какой-то разум. Сейчас лишь тупая упертость.

Я не хочу думать о том, что само собой рождается в моей голове. Ведь Кел’исс не может ими управлять? Вроде бы никто не может. Культ Трехглавого… только они могли. Но их не осталось. По крайней мере, я сама видела, как халларны собственными руками хватали представителей насажденного нам силой культа и утаскивали прочь. Младших послушников так и вовсе вешали прямо на деревьях, даже без суда.

Могли ли кто-то из них уцелеть? Конечно. Север большой. Но какой смысл насылать на хорошо защищенный город мелкие группы?

Я не понимаю.

— Что-то еще? — спрашиваю, затаив дыхание.

— Нет, госпожа. Слава богам, ночь прошла тихо. Красноглазых тварей больше не было.

— А что по заболевшим?

— Их много, — воин хмурится сильнее обычного. — Никто не знает, сколько именно, но много. И люди начали умирать. К этому утру почесть два десятка мертвяков.

С запозданием понимаю, с какой силой сжимаю кулаки, буквально протыкаю собственную кожу ногтями.