Огонь Менестреля

Харрелл Анна

— Я не могу сейчас разговаривать, — сказал он. — Прошу вас, поберегите себя.

— Значит, не скажете? — И опять она превратилась в холодную, упрямую леди. — Вы сейчас в Вашингтоне, не так ли?

— Подумайте о себе. Почему бы вам не съездить в Вермонт?

Она бросила трубку.

Катарина сидела в спальне и смотрела через окно на залитую праздничными огнями Парк-авеню. Слезы струились по ее лицу, и она не утирала их. Она унеслась мыслями в далекие времена, на сорок лет назад, к тому — последнему — Рождеству, которое она встретила с отцом и матерью в Амстердаме. Она была еще девчонкой,

но на ней уже лежали все заботы по дому. Она готовилась к празднику несколько недель, собирая по крохам продукты, чтобы испечь speculaas и appelbeignets. Хендрик принес ей ром и какао. Они устроили настоящий пир! Даже Джоханнес в тот раз был с ними — такой высокий и мужественный, и Анна — красивая и грустная. Джоханнес значился в черных списках, среди людей, которых должны были отправить в нацистские трудовые лагеря, и поэтому скрывался — он был onderduiker; а Анне как еврейке, вышедшей замуж за не еврея, полагалось пройти стерилизацию. Она отказалась и тоже скрывалась от властей. Вся ее семья — родители и младшие сестры — была депортирована годом раньше, и официальных сообщений об их местонахождении не поступало. А слухи были так ужасны, что верить им не хотелось.

Но в то Рождество, позабыв о многом, они радовались и смеялись, а потом Катарина отправила с Вильгельминой сладости для Рахель и Абрахама. Их мать, обычно сдержанная в проявлении чувств и скупая на похвалу, в тот раз нежно обняла дочерей и сказала, что они прекрасные девушки. Хендрик тогда согласился с этим и, улучив момент, когда на них никто не смотрел, поцеловал Катарину в щеку. Она так покраснела! Даже спустя несколько часов ее лицо все еще пылало. Хендрику тогда было двадцать пять; он был героем подпольного сопротивления, и все обожали его.

Катарина вытерла слезы и пожалела о том, что рядом сейчас нет ее матери. Ей самой скоро стукнет шестьдесят; она уже старше, чем была мать. И все равно она так нуждается в ее суровой любви, она помнит, как любила всплакнуть, уткнувшись в ее мягкие колени или прижавшись к ее сильному плечу.

Ты не должна винить себя, милая Катарина…

— Ох, мама! — воскликнула она, охваченная страхом и сомнениями. После разговора с Вильгельминой она так и не решила для себя, что сейчас нужно делать, и в поисках ответа на мучившие ее вопросы только смотрела в окно — на зимнее небо, на серые дома, на Рождественские огни — и не находила решения. Если бы ты была со мной, мама! Ты бы сказала, что мне делать!

Она вытерла лицо и отвернулась от окна. Перед глазами вдруг — как будто это было только вчера — встала картина из прошлого: ее маленькая дочка с косичками и в грязных башмачках, которая взобралась на табурет, стоявший у рояля; и Катарине неожиданно так сильно захотелось оказаться сейчас там, взять девочку на руки и прижаться к ней. Просто прижаться.

Ты должна быть сильной, Катарина. Так говорила ее мать. Ты должна быть сильной.

Она пошла к Адриану. Было уже поздно, но он сидел в библиотеке с книгой в руках.

— Адриан, — позвала она, стараясь говорить небрежно-безразличным тоном. Но сердце никак не отпускала сосущая боль. — Адриан… Скажи мне, Джулиана не просила тебя помочь ей зарегистрировать сейф на свое имя?

Он поднял голову и посмотрел на жену. В его глазах была нежность. Он не мог не заметить, что она расстроена. Он чувствовал, что Катарину после недавнего концерта Джулианы в Линкольн-центре все время что-то терзает, но не стал ее ни о чем расспрашивать. Раньше

он нередко говорил, что хочет знать о ней все. То есть все, что она сочтет нужным рассказать ему. Он дал ей понять, что принимает и уважает ее скрытную натуру. Он смирился с тем, что у жены есть нечто такое, о чем он никогда не узнает. Конечно, всему виной семейные традиции и война, выпавшая на ее юность. Она была тогда достаточно взрослой, чтобы запомнить все ужасы, но слишком молодой для того, чтобы понять их.

— А разве она собиралась завести себе сейф? — спросил он, внимательно глядя на жену.

Катарина пожала плечами и почувствовала, какое сильное напряжение понадобилось ей, чтобы этот жест выглядел естественным. Жизнь была такой безоблачной. Муж, ребенок, прекрасная квартира, вдоволь еды и одежды. Она так долго не сталкивалась с трудностями.

— У Джулианы очень много ценностей, — запинаясь, сказала она. — Я просто удивляюсь ей. Может, стоило бы подумать о сейфе.

Адриан вздохнул, и она увидела в его глазах покорность. Ему тоже сейчас не хотелось никаких объяснений.

— Я могу поговорить с ней, если хочешь.

— Пожалуйста, поговори.

— Ты идешь спать? — спросил он.

На самом деле ему хотелось ненавязчиво узнать, удастся ли ей уснуть этой ночью, так как после визита Рахель Катарину мучила бессонница. Адриан всячески старался угодить жене, но даже после занятий любовью сон не шел к ней, она лежала, глядя в потолок, и не могла заснуть.

— Да, я скоро ложусь, — ответила она.

В ее голосе звучала любовь. Любовь, которой не нужны лишние слова и простительны недомолвки. Но в голове лихорадочно крутились вопросы. Если Менестрель у Джулианы, как она поступит с ним? Что делать мне?

Да, мама, я знаю, подумала она. Я должна быть сильной.

После звонка Мэтью Джулиана закрыла рояль. Она не смогла снова вернуться в состояние творческого подъема. Сидя у окна и завороженно глядя вдаль, она в который раз спрашивала себя, не рассказать ли ей кому-нибудь о Камне Менестреля. И в этот момент в квартиру, невнятно бормоча что-то себе под нос по-голландски, ворвалась тетя Вилли.

— С вами все в порядке? — спросила Джулиана, поднимаясь с дивана.

— Конечно. За мной опять следили, но это неважно. Нет ли у тебя случайно бинокля?

— Есть. И именно случайно. Обычно он у меня в Вермонте, я люблю там смотреть на птиц, но, как назло, не могу распознать очень многих, даже обычных воробьев, и поэтому…

Тетя Вилли раздраженно прошипела:

— Достанешь ты его, наконец?

— Зачем?

— Ох!

— Ладно-ладно, сейчас.

С большим трудом откопав бинокль в выдвижном ящике стола в библиотеке, она вернулась в гостиную и застала там тетю Вилли, прилипшую к оконному стеклу и напряженно всматривающуюся в Западную Централ-парк-авеню.

— Я знаю, это был он, — сказала она. Джулиана протянула ей бинокль.

— Кто «он»?

— Хендрик де Гир. — Вильгельмина, приставив к глазам бинокль, быстро осмотрела улицу и с выражением отвращения на лице вернула его Джулиане. — Я так и думала, он уже ушел.

— Он был там? Но зачем ему…

— Видимо, у него имеются на то свои резоны. Я уверена. У него они есть всегда.

— Тетя Вилли, мне бы хотелось побольше узнать об этом человеке. Он предал вас и маму во время войны. Но каким образом? Что именно он сделал? И зачем он приходил сюда? В конце концов, если он болтается у меня под окнами…