Огонь небесный (сборник)
Шрифт:
Я рот-то раз – и закрыл жене ладонью. Кричать перестала, а глаза смотрят в окно – ну точно сумасшедшие: круглые, безумные. Как так?! – вчера Дарья Ивановна в гробу лежала, а сегодня бревна таскает на дворе…
Выбрался я из постели, чиркнул дрожащими руками спичкой, закурил «беломорину». В окно смотреть боюсь, а тянет… Покосился через плечо: нет, точно, Дарья Ивановна как ни в чем не бывало одно за другим бревна носит. Да какие? С такими и здоровый мужик нелегко справится, а она раз только – вспорхнула бревно на плечо и
Но как – померла?!
Вон она ходит по двору, живей нас с женой будет, молодых…
Вышел я на улицу, рань стоит, даже край солнца не выкатился еще для нового дня… Огибаю наш плетень, подхожу к дому Дарьи Ивановны. Точно – работает. И что удивительно: на ней не шерстяное и новое платье, с темно-бордовой опушкой по манжетам и вороту, в котором вчера лежала в гробу, а обычный сарафан-хламида, любимый ею в работе. Подхожу, говорю:
– Бог в помощь, Дарья Ивановна!
Бревнышко-то шасть с ее плеча – да на землю, в траву.
– Эк, напугал, – проворчала бабка, резко обернувшись и опалив меня гневным взглядом. Но, узнав во мне соседа, который приезжает сюда, в деревню, только редкими летними месяцами, отходчиво улыбнулась. Мы, когда приезжаем, всегда привозим с собой коньяка и угощаем Дарью Ивановну. Она выпьет малую стопку, вспыхнет щеками, поблагодарит и уйдет с поклоном. Иногда говорит: коньяк этот молодость ей напоминает, когда жарко целовалась, – ой, жгучий какой, в краску бросает, как поцелуй… Мы усмехались. Вот старуха: о поцелуях говорит в такие-то годы… Ну и ну!
И сейчас, узнав меня, Дарья Ивановна усмешливо спрашивает:
– Не привез нынче целовального?
– Привез, почему не привез…
– А, видать, думал, не испробовать больше бабке?
– Почему это?
– Дак видел меня в гробу-то? Мертвую?
– Видел. Честно признаюсь – видел.
– Вот. А я сегодня крутанулась, смотрю – в гробу лежу. Батюшки! Баню не достроила, а меня – в чужую домовину. Как это?! Вскочила – да за работу… Рано меня хоронить навострились.
– Нет, а правда, – я присел на крыльцо, стараясь мерным, неторопливым разговором скрыть внутреннюю оторопь, – хоть убейте, Дарья Ивановна, а точно скажу вам: вчера видел вас мертвую. Со свечкой в руках.
– Видел?
– Видел.
– А что ж я живая сегодня?
– Да вот я и не пойму…
– И не поймешь!
– Да, странно… – Я покуривал папиросу, будто ничего необычного не происходило, а сам все спрашивал себя: что же это, а?!
– А ты что, не рад, что ли? Что я живая-то?
– Как не рад! Рад. Да как-то и понять хочется…
– Умереть-то умерла. Точно. И в гробу лежала. Верно. Но, понимаешь ты, я умею крутануться.
– Как крутануться? Откуда?
– Оттуда.
– Нет, вы всерьез это, Дарья Ивановна? Или как?
– Сам видел: вчера мертвая, сегодня живая. Ну?
– Вот я и говорю:
– Будто ты чудес до меня не знал. Жизнь-то наша сплошь чудеса. Ты прикинь-ка, Юрьич (полное имя мое – Владислав Юрьевич, фамилия – Петров; я журналист): откуда ты взялся?
– Ну, если вы всерьез, Дарья Ивановна, то меня мать родила.
– Ага, видишь вот, мать. А кого, может, мать обратно брать не хочет. Вот я и могу крутануться.
– Да как это – крутануться?
– А так и крутануться, как я крутанулась. Я, Юрьич, много раз умирала. А все живу. Недаром прозвали меня Дарья-бессмертная.
И это точно: в Подгородней Слободе Дарью Ивановну никто иначе и не называл. Разве только мы, редкие залетные птицы: Дарья Ивановна, да Дарья Ивановна. А местные – только Дарья-бессмертная.
Я говорю:
– Дарья Ивановна, пойдемте ко мне?
– А чего? Идем. Почему нет?.. Идем, идем…
Пот со лба вытерла Дарья Ивановна, улыбнулась помолодевшим ртом, тут как раз солнышко выкатилось из-за горизонта – совсем Дарья Ивановна на девчушку стала похожа: озорная, крепенькая, ладная. Смотрю на нее – глазам своим не верю.
А в избу вошли, жена моя из большой комнаты не выходит – видать, прячется.
– Люсьен, – кричу, – гостья к нам! Где там наша заветная?
Не подает голоса жена. Точно – боится.
Я нахмурился, отдернул занавеску на кровати: никого. Одеяло откинул, а там вместо жены здоровый черный котище. Да как прыгнет на меня! Фу, черт! Напугал до смерти… Совсем забыл я в этот момент, что вчера еще, вечером, пришел он к нам по старой памяти. Котенком прижился однажды у нас, Кушком его сын прозвал, а когда уезжали из деревни в первый раз, оставили Кушка соседям. С тех пор так и повелось: летом Кушок с нами, зимой – у соседей.
Вернулся к Дарье Ивановне, развожу руками: пропала хозяйка. А та радужно машет рукой: ничего, без хозяйки целовальную испробую. Только налил по стопке, в дверь вваливается (у нас тут без стука, без предупреждения) сосед Михаил Савельевич, здоровый мужик с вечно серебристой щетиной на щеках. Человек бывалый и хозяин изрядный.
– Ты чего, – говорит, – жену в исподнем из дому гонишь?
– Как это? – будто не понял я. А сам сразу догадался: сбежала, видать, Люсьен к соседям.
– Из конюшни в дом вхожу, твоя к моей Маруське жмется, грудями трясет.
– В ногах правды нет, присаживайся, Савельич, – показываю на лавку. Сосед отказываться не стал, сел основательно, широко.
– А это, вишь, крутанулась я сегодня – вот хозяйка и испугалась, – сказала Дарья Ивановна.
Савельевич покосился на Дарью Ивановну, но комментировать ее слова не стал. Он, кажется, попривык уже к ее бессмертным повадкам.
Налил я крепкий граненый стакан и Михаилу Савельевичу. Чокнулись мы втроем.
– Ну, за вас, Дарья Ивановна, – произнес я. – За ваше здоровье!