Ох уж эта Люся
Шрифт:
– Нет, мама. Деньги будет платить сбежавший муж.
– Соня, боже мой, он твой мужчина? – вдруг задала неожиданный крен в Сониной брехне Бася Иосифовна.
Левина смиренно опустила голову.
– Слава богу, – удовлетворенно изрекла Сонина мать, давно махнувшая рукой на женские способности дочери. – Самуил, – обратилась она к мужу, – мы вырастили благородную дочь. Тогда двадцать пять.
На том и порешили.
Петрова Сонино предложение расценила как перст судьбы, неожиданно повернувшийся в ее сторону. Не зная содержания договора между Левиными, Люся в момент знакомства с еврейской семьей уточнила размер оплаты за предоставляемые услуги. На что Бася Иосифовна с достоинством обнищавшей королевы изрекла:
– Какие деньги, деточка? Мы будем любить вашу дочь как свою собственную.
В этот момент она выразительно покосилась на Соню и добавила:
– Ваши продукты, Люся, и, я извиняюсь, детские какашки.
– Что? – уточнила Петрова.
– Детские какашки, Люсенька. Стирать вы будете сами. И, к сожалению, каждый день.
Соня вспыхнула, но в разговор не вмешалась, помня о роли, которую ей в этой истории уготовила собственная мать. А Петрова была согласна на все, потому что только так, думала она, у нее появится реальная возможность закончить институт. Светку, естественно, ни о чем не спросили, а просто передали с рук на руки.
Люся приходила в дом к Левиным каждый день. Там, кроме чумазой дочери, ее ждал увесистый бачок с грязным бельем, куда Бася Иосифовна якобы по ошибке кидала Яшины грязные ползунки. Петрова подвоха не замечала, наивно полагая, что Светка способна обдуть и не такое количество белья.
После стирки болела спина, ныли руки, но дочь не желала ждать ни минуты и требовала мать к собственному телу. Люся брала Светку на руки и, прижав к себе, монотонно расхаживала по комнате, ответственно рассказывая о перипетиях прошедшего дня. Девочка внимательно слушала истории Петровой и сдвигала светлые бровки. Расставались легко. Светка – потому что прижилась в суматошном семействе, а Люся – потому
Первые слова дочь Жебета произнесла на еврейском. Павлика это потрясло, и он распорядился отправить дочь к единственно порядочному в этом мире человеку – к собственной бабушке. Абсолютно свободная Люся оканчивала институт, мечтая о начале профессиональной жизни и о встрече с подросшей дочерью.
Петрову распределили в город на Волге с перспективной репутацией областного центра. Город носил имя главного вождя русской революции, и потому его знали во всем СССР. Там множились новостройки, а над широкой рекой возносились фундаментально построенные мосты, к могуществу которых приложили руки далекие родители дематериализовавшегося мужа. И там под присмотром состарившейся гимназистки росла ее дочь Светка, щебетавшая по воскресеньям в трубку: «Приедешь?»
Люся торопила время и отчаянно скучала по девочке, перед которой чувствовала бесконечную вину.
– Я плохая мать, – тихо жаловалась она Соне.
– Скажи об этом кому-нибудь другому! – не соглашалась Левина.
– При чем тут кто-то? – резонно замечала Люся и надолго замолкала.
– Ты хочешь сказать, что дети рождаются от святого духа?
– Ну, от святого духа они, конечно, не рождаются, – покорно говорила Петрова и с тоской смотрела в одну точку.
– Люсь, ну что ты киснешь? – начинала размякать уже Соня, привыкшая к петровской уравновешенности и настроенности на лучшее.
– Не кисну я, – неуверенно говорила Люся и пыталась улыбнуться.
Решение Петровой уехать на работу в город, далекий от шахтерского края, было продиктовано массой причин, но ни одна из них не казалась, например, маме Лене по-настоящему уважительной. Что и понятно: изрядно потрепанная жизнью женщина жаждала реванша и восстановления справедливости. А для этого, думалось ей, жена должна находиться в поле зрения мужа.
Люся считала иначе: мать должна находиться в поле зрения ребенка. А еще в его поле зрения, предполагала она, должны быть любящие родственники, заботливые бабушка и дедушка, и обязательно все они должны понимать друг друга и испытывать друг к другу глубокую симпатию.
– Вы что, действительно верили в этот пряничный домик?
– Да прекрати. Нет, конечно. Просто не получилось Светке дать отца, так хоть, думала, пусть будет другая часть жебетовского семейства.
– Они вас звали к себе?
– Ты удивишься – да. Его родители очень переживали нашу размолвку из-за Наташи, поэтому всячески пытались как-то компенсировать причиненные мне их сыном неудобства.
– Может, только вид делали?
– Ну, бабушка Вера, может, и делала, а отец с матерью искренне переживали. Старший Жебет даже Павлику от дома отказал и не разговаривал с ним до момента, пока тот не вернулся в семью.
– Так он что, официально ушел от вас?
– Нет, конечно. Да и идти ему, собственно говоря, было некуда.О событиях в жизни собственного мужа Люся узнавала из подробных писем мамы Лены. Та так живописала перипетии отношений Павлика и Наташи, что не на шутку сроднилась с ними. И даже нечаянно вставала на сторону то одного, то другого.
А дела у Жебета, судя по всему, шли не так хорошо, как мечталось молодому специалисту. Наташа отчаянно водила его за нос и обещание наконец-то переговорить с мужем все не выполняла и не выполняла.
– Когда? – томился Павлик.
– Что – когда? – уточняла Наташа.
– Когда мы сможем наконец-то оформить наши отношения? – ставил вопрос ребром мужчина, де-юре связанный семейными узами с другой гражданкой.
– Как только я поговорю с мужем, – клялась Наташа.
Роман с Жебетом, скорее всего, начал ее утомлять: вспыхнувшая вначале страсть развеялась, как только Павлик был допущен до тела той, чья фотография когда-то висела на доске почета. Наташа не почувствовала обещанного наслаждения – все произошло быстро и для нее безрезультатно. Спрашивается, зачем Люсина соперница покупала втридорога немецкий пеньюар, доставала через базу велюровые тапочки с пушком, делала сложный и стойкий, как она думала, макияж, тщательно подбирая тон пудры, чтобы не отличался от естественного цвета кожи, обтянувшей ее зобастую шею.
– У тебя щитовидка? – вскользь поинтересовался Павлик, пытаясь удержать в руках гладкий шелк немецкого чуда.
– Не знаю, – томно ответила Наташа, удобно устраиваясь на когда-то Светкином диване.
В общем, пеньюар никто со вздохом с нее не срывал – просто задрали подол. Ножку с перламутровыми ноготками, опять же, никто не покрывал поцелуями – небрежным жестом, как нечто лишнее, отодвинули в сторону. И самое главное, Наташа не услышала ни одного слова, смысл которого сводился бы к формуле: «Как ты красива! Как ты желанна! Я люблю тебя, Натали».
Домой любовница Павлика отправилась тотчас же, сославшись на ревность супруга, неожиданно вернувшегося из командировки.
Игорь Петрович Веденеев о похождениях жены был наслышан, но резких телодвижений не совершал. Он был старше Наташи лет на двадцать и смотрел на Павла Жебета глазами многоопытного мужчины, предвидя исход. Белый халат – раз, молодость – два, чужой муж – три, возможность вызвать зависть – четыре, романтические представления о жизни – пять. Все это инженер Веденеев просчитал на раз-два.
«Белый халат, – размышлял он, – скрывает короткие брюки и несвежие манжеты. Белый халат – мечта большинства женщин. Роман с врачом – знак качества, поставленный на бедре, и предмет безграничной зависти соперниц».
«Молодость, – продолжал он внутренний монолог, – это молниеносная готовность и забота только о собственном наслаждении, а также, судя по свирепому виду моего конкурента, полное незнание географии женского тела, скрывающего прихотливые желания».
«Возможность почувствовать себя растлительницей, роковой красавицей, злой феей – так же обязательна в процессе женского взросления, как маски Дон Жуана и Казановы для мужского. Ничего, скоро моя Наташа поймет, какова настоящая цена постоянства и терпимости».
Игорь Петрович как в воду смотрел. Ошибался он, пожалуй, только в одном – в наличии несвежих манжет. Не было их у Павла Николаевича Жебета и быть не могло! (Что-что, а бабушкины заветы молодой врач чтил и следовал им педантично.)
Веденеева неоднократно вызывали в партком и в профком, где перед ним выкладывали очередную анонимку, а иногда и имевшую адресата жалобу.
– Вы уж это… – смущаясь, говорил глава парткома-профкома. – На жену повлияйте, Игорь Петрович. Нехорошо. Не первую жалобу разбираем.
– Разумеется, – заверял обманутый муж и сминал в руках исписанный каракулями мамы Лены тетрадный листок.
– Э-э-э, вы зачем его мнете? – пытался навести порядок уполномоченный следить за нравственностью глава профкома.
– Простите, – извинялся Веденеев и клал в карман то, что раньше называлось официальной бумагой, принятой к рассмотрению.
– Позвольте? – недоуменно вскидывал брови боец идеологического фронта.
– Глупости все это, – твердо говорил Игорь Петрович и протягивал главе профкома руку.
И тот пожимал и бумагу обратно не требовал, потому что отчаянно робел перед спокойствием главного инженера участка, неуязвимого в своем нежелании выносить сор из избы.
– Игоречек, – замурлыкала Наташа, разочарованная неудачным соитием с Жебетом, – прости меня. Я плохая. Я гадкая.
– Ты глупая, – уточнил инженер Веденеев и снял с ножки любимой жены пыльную туфельку.
– Нет, я плохая, – кокетничала Наташа и подставляла вторую ножку.
– Ты глупая, – устало повторил Игорь Петрович и залюбовался вспыхнувшим на щечках румянцем.
– Плохая…
– Глупая…
– Прогони меня, – ласково просила обманутого мужа нечестная жена.
– Куда? – кряхтел Веденеев и шел на кухню разогревать ужин.
В тот вечер Наташа к еде не притронулась, зато постель стелила с особой тщательностью. К утру от постигшего ее разочарования не осталось и следа: все растворилось в аромате свежесваренного кофе. На работу супруги отправились вместе, что привело Павлика в неописуемое бешенство, а маму Лену – в чрезвычайное благодушие.
Через три дня Павлик позвонил Петровой и спросил, как чувствует себя Светка.
– Она тебе сама скажет, – сунула Люся трубку рассвирепевшей дочери.
– Не буду говорить, – заорал ребенок, и трубка повисла рядом с телефонным аппаратом.
– Света… Светочка… – доносились из нее рваные звуки, на что старший Жебет не преминул заметить:
– Люда, зачем вы даете ребенку телефон?
– Я не даю, – соврала Петрова и аккуратно водрузила трубку на место.
– Мама давала, – поспешила признаться малолетняя предательница и унеслась из коридора в комнату.
Именно там Светка пряталась от круглоглазого дядьки с пшеничными усами, назвавшегося папой.
– Вот папа, – не соглашалась девочка, тыкая пальцем в висевший на стене портрет Хемингуэя.
Павлик раздражался и громко говорил по слогам:
– Твой па-па – э-то я.
– Нет, – спорила Светка и в очередной раз ссылалась на симпатичный портрет.
– Черт-те что! – визжал Жебет, выкатив глаза.
– Не кричи, – попросила его Люся и взяла Светку на руки.
– Пусти, – потребовала девочка и ущипнула мать с недетской злостью.
Первой не выдержала Люся. Ей стало жалко Павлика, потом – Светку, потом – себя.
– Может быть, хватит? – обратилась она к вернувшемуся мужу и предложила поговорить.
Разговор не клеился. Вечер провели на набережной, сидя на скамейке и не решаясь посмотреть друг на друга.
– Я виноват, – вдруг неожиданно произнес Павлик, наблюдая за движением баржи по реке.
Петрова молчала.
– Я виноват, – повторил Жебет и развернулся в Люсину сторону. – Это была ошибка.
– Ошибкой было мое замужество.
– Ты пожалела?
– Пожалела.
– Тогда что делать? – растерянно спросил Павлик.
– Развестись по-человечески.
– Я не согласен, – засопротивлялся Жебет.
– Ты
– Теперь все будет по-другому, – пообещал муж.
– Что-о-о? – не поверила Петрова.
– Все, все будет по-другому. Мы заживем все вместе, как и хотели: ты, я и Светка. Ты сможешь мне доверять. Я буду о вас заботиться, – воодушевлялся Павлик с каждой секундой.
– Я не смогу тебе доверять. И я, – Петрова подумала, – и мы не нуждаемся в твоей заботе.
– Это нечестно, – сник Жебет.
– Что нечестно?
– Так поступить со мной нечестно.
– А как я с тобой поступаю? – изумилась Люся.
– Ты бросаешь меня, лишаешь меня дочери, оставляешь без семьи.
– Минуточку… Это ты бросил нас, если мне не изменяет память.
– Я не бросал. Я регулярно высылал тебе деньги на Светку. Просто у меня были особенные обстоятельства.
– Просто у тебя была Наташа.
– Наташа была ошибкой. Я думал, мы созданы друг для друга. А она меня предала.
– А ты нас предал. Неизвестно еще, что лучше.
– Вас было двое, а я один. И сейчас вас двое, а я снова один. Ты лишаешь меня последнего шанса. У тебя нет на это прав.
– Это у тебя нет права давить на меня, – разозлилась Петрова.
– Я клянусь тебе, – забормотал Павлик. – Я клянусь тебе, что ничего подобного не повторится. Я буду хорошим отцом. Хорошим мужем. Давай попробуем.– Ну и что? Сдержал клятву?
– Сдержал. Но не стал ни хорошим мужем, ни хорошим отцом.
– Может, надо было поискать?
– Искала.
– Не нашли?
– Не нашла.
– Может, искали не в том месте?
– В разных искала. Все равно не было. Мужчины были, а отцов среди них не было.
– Ни одного?
– Ну, по определению, не было. Я же не способность к зачатию имею в виду.
– В общем, на поиск отца для Светки вы потратили так много времени и сил, что не заметили повторной беременности.
– Почему не заметила? Я хотела.
– Зачем?
– Ну ты же видела Розу, разве ее можно не хотеть? – недоумевала Люся.
– В готовом виде – понятно, но ведь она не сразу такой получилась.
– Сразу, – улыбнулась Петрова.
– Кстати, почему такое имя?
– Оно ей очень подходит.
– Очень… Роза Жебет! Замечательно.– Замечательно! – орал Павлик. – Ты в своем репертуаре! Приняла решение, не посоветовавшись со мной.
– Предыдущие два раза, посоветовавшись с тобой, я сделала аборт, – спокойно ответила Люся.
– Не ты первая, – начал, как обычно, наступать Жебет.
– И, бесспорно, не я последняя, – на полном серьезе изрекла Петрова.
– Ты что? – Павлик разошелся не на шутку. – Издеваешься надо мной?!
– Почему?
– Зачем нам второй ребенок? У нас есть сад.
– Это у тебя есть сад, бабушка и ставка в стационаре. А у меня – Светка, твои родители и восемь недель беременности.
– Ско-о-олько? – изумился Жебет.
– Восемь, – повторила Люся и улыбнулась.
– Если бы ты хотела… – начал Павлик.
– Я не хочу, – оборвала Петрова не сформулированное открыто криминальное предложение.
– Но это глупо, – подытожил Жебет и заходил по комнате взад-вперед.
– Папа, нога сломата, – просунула голову в приоткрытую дверь Светка.
– Не сломата, а сломана, – в раздражении поправил дочь Павлик.
– Чини, – приказала девочка.
– Не чини, а почини, пожалуйста. – Папаша ни на секунду не желал приостанавливать воспитательный процесс.
– Все равно чини, – настаивала дочь.
– Сама почини.
– Пожалуйста, – добавила Люся, наблюдавшая за их общением.
– Ей пятый год! – возмутился Жебет.
– Ну и что? – парировала Петрова.
– Ну и то!
Светка наблюдала за родителями, переводя взгляд с одного на другого. При этом девочка не двигалась и по-прежнему стояла на границе комнаты и прихожей. Она выбирала.
– Тогда ты чини, – обратилась девочка к матери.
– Давай, – согласилась Люся и потянулась за расчлененной игрушкой.
– На! – Светка добилась своего и перевела взгляд на Павлика. – Дай сяду.
– Сядь на диван, – Жебет пытался остаться хозяином положения.
– Не хочу на диван. К тебе! – в который раз скомандовала Светка.
– Попроси, как положено, – настаивал Павлик.
Светка прищурилась и подошла к отцу:
– Зачем?
– Воспитанные люди говорят «пожалуйста», – продолжал процесс обучения Жебет.
– Все? – уточнила Светка.
– Все.
– Нет, не все, – не согласилась с отцом девочка. – Ты не говоришь.
– Я-я-я-я? – изумился дочерней наглости Павлик.
Светка только было открыла рот, чтобы подтвердить слова отца, как разгневанный Жебет побагровел и заорал:
– Пошла вон, маленькая дрянь! Ты с кем разговариваешь?!
Девочка побледнела, но взгляда не отвела. В вытаращенные глаза отца она смотрела прямо и не по-детски вызывающе. Павлик задыхался от бешенства, Петрова с тоской наблюдала за происходящим, а Светка сохраняла какое-то невообразимое олимпийское спокойствие.
– От-вер-н-и-и-ись! – завизжал Жебет, и усы его распушились от покрывшей их слюнной влаги.
Девочка молчала, крепко сжав губы, от чего личико ее превратилось в старушечье и злобное.
– Я сказал тебе: от-вер-ни-и-ись! Дря-а-ань!
В ответ Светка плюнула, а Павлик залепил ей затрещину. Петрова бросилась к дочери, и Светка плюнула в мать с неменьшим удовольствием.
– Светочка, – жалобно попросила ее Люся, – пойдем к тебе в комнату. Пойдем поговорим.
Девочка не реагировала на ласковые слова. Стояла, словно зомбированная, и выдувала из слюней пузыри на губах. Жебет схватил дочь за руку (та не сопротивлялась) и потащил к дверям.
– Пре-кра-ти! Пре-кра-ти немедленно! Оставь ребенка.
Перевозбужденный, Павлик, похоже, не услышал ни одного слова. Дотащил Светку до комнаты, втолкнул туда и с грохотом захлопнул дверь. Люся неслась следом, пытаясь остановить мужа, отнять ребенка, но расстояния были столь коротки, а шаги Жебета столь стремительны, что ее попытки были обречены на провал.
Супруги столкнулись нос к носу перед детской и с ненавистью посмотрели друг на друга.
– Пропусти меня к ней, – выдавила из себя Петрова. – Пожалуйста.
– Она наказана, – расправил грудь Павлик.
– Она напугана. Ей нужна помощь.
– Ей нужен ремень, – саркастически улыбнулся Павлик.
– У нее шок. Пожалуйста, – умоляла Петрова Жебета, – пропусти.
– Она на-ка-за-на, – по слогам повторил любящий отец.
– Хорошо, пусть она будет наказана, только пропусти меня к ней.
– Пожалуйста, – неожиданно согласился Павлик и, кривляясь, лакейским жестом распахнул дверь.
Люся втиснулась в проем – в комнате никого не было.
– Света… Светочка… – позвала она дочь.
Ответа не последовало.
– Светочка, – просительно звала Люся. – Где ты?
Петрова понимала, что ее пятилетняя поборница справедливости не могла исчезнуть из комнаты. Она предполагала, что девочка прячется либо за портьерами, либо в шкафу, либо под кроватью. Люся не торопилась вытаскивать Светку из убежища, понимая, что она должна сама себя обнаружить. Это и скажет о готовности к сближению. Но дочь молчала.
– Светочка, выходи… – позвала Петрова, не теряя самообладания.
Ничего подобного – девочка решила взять мать измором. Тогда Люся по наитию затянула другую песню:
– Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать. Кто не спрятался – я не виновата.
Объявив о готовности к игре, Петрова приступила к поискам. За портьерами Светки не было. В шкафу – тоже. Оставался узкий прогал под кроватью. Люся легла на пол и заглянула в него. Светка затаив дыхание следила за действиями матери. Встретившись взглядом, замерли обе. Мать – потому, что пыталась понять состояние дочери. Девочка – потому, что ждала опасности, в частности, появления отца. Выждав минуту, Петрова решилась заговорить:
– Светочка, я те-бя наш-ла.
Светкины губы задрожали, ребенок тоненько заскулил и пополз к матери.
– Иди-иди сюда, – Люся пыталась удержать слезы и прижала девочку к себе.
Лежали довольно долго. Петровой даже иногда казалось, что дочь задремала. Тогда она пыталась потихоньку высвободиться из объятий, но Светка сжимала руки еще сильнее и прижималась к матери с таким усердием, что Люся чувствовала, как бьется маленькое сердечко.
В прихожей хлопнула дверь. Девочка разжала руки.
– Ушел? – шепотом спросила она.
– Ушел, – подтвердила Петрова.
Светка вскочила и подбежала к двери. Тихо ее отворила и высунулась в коридор. Убедившись, что в квартире никого нет, довольная, повернулась к матери и скомандовала:
– Прячься.
– Не хочу, – отказалась Люся.
– Тогда уходи, – рассердилась девочка.
– Не хочу.
– Тогда… – Светка задумалась и надула губы.
– Тогда иди сюда, – чуть тверже попросила Петрова.
– Не хочу.
– Почему?
– Потому, – глубокомысленно произнесла Светка и направилась к телефону. – Бабе буду звонить.
– Не звони.
– Почему?
– Потому.
– Почему потому? – полюбопытствовала девочка.
– Потому что потому, все кончается на «у», – засмеялась Люся и высунула язык.
Светке игра понравилась. Она улыбнулась и скорчила рожицу:
– Щекотай меня.
– Сильно?
– Сильно щекотай.
Петрова старательно тискала дочь, отчего та испытывала неописуемое удовольствие и визжала. Потом в изнеможении Светка оттолкнула мать и уставилась в потолок.
– Олень, – сказала она и ткнула вверх пальцем.
– Где? – полюбопытствовала Люся.
– Вон, – указала девочка, после чего матери пришлось задрать голову и рассмотреть треснувшую побелку.
Действительно, из графических бороздок на потолке прыгал олень.
– Вижу, – согласилась Петрова, порадовавшись дочерней наблюдательности.
– Он здесь живет, – делилась своими соображениями Светка.
– Везет тебе, – призналась в нахлынувшей зависти Люся.
– Живи у меня, – расщедрилась девочка.
– Сегодня, – согласилась Петрова, предчувствуя бессонную ночь.
Вечером Светка купалась, предварительно утопив в ванне десяток игрушек. Вся в мыльной пене сочиняла какую-то безумную банную песнь: