Охота на императора
Шрифт:
Казалось бы, стрелявший в царя должен быть закоренелым злодеем или убежденным анархистом, бесшабашным разрушителем общественных порядков. В действительности было не так.
Н.А. Морозов, с которым они вместе «ходили в народ», называл его «застенчивым и молчаливым». И добавлял: «Соловьев мне особенно нравился своей мягкой вдумчивостью и приветливостью. Его молчаливость явно не была результатом ограниченности. Нет! Когда его спрашивали о чем-нибудь, он всегда отвечал умно или оригинально, но и он, как я, и даже несравненно больше, любил слушать других, а не говорить им что-нибудь свое».
Покушение
На более широком совещании активистов «Народной воли» этот план после недолгой, но горячей дискуссии был одобрен. Иначе быть не могло, ибо Соловьев заявил, что исполнит данную акцию в любом случае, а после покушения примет яд (он так и сделал, но не отравился или потому, что ему помешали, или по причине плохого качества отравы).
Странно, конечно, что ни одна пуля из пяти даже не задела царя, только оставив след на его шинели. Поистине отвела смертельную угрозу незримая рука Провидения! В печати так и писали: произошло чудесное спасение помазанника Божия благодаря заступничеству свыше.
Действительно, произошло нечто странное. Николай Морозов достал для Соловьева большой револьвер. Его приобрел близким к чайковцам состоятельный доктор Веймар (он участвовал в освобождении Петра Кропоткина), поплатившийся за это каторгой. Соловьев ежедневно ходил в тир, упражняясь в стрельбе. Он был уверен и говорил друзьям, что промаха не даст. И вдруг — ни одного попадания в живую цель!
Скорее всего, Соловьева «подвела» его совесть — нравственный закон, укоренившийся в душе. Одно дело целить в мишень, другое — в безоружного человека. У профессионального убийцы или у негодяя рука не дрогнет. А честный человек промахнется невольно, сам того, казалось бы, не желая. Если рассудок оправдывает преступление высокими общественными целями, то чувство, подсознание, может воспрепятствовать ему и помешать совершить убийство из высших принципов морали.
Вновь, как в случае с Каракозовым, возникает вопрос: а не лучше ли было царю помиловать преступника, не лишая его жизни? Как бы реагировало на это общественное мнение? Не заставило бы это тех, кто желал убить императора, одуматься? Ведь они поняли бы, что в такой ситуации народ сочтет цареубийц, а то и всех революционеров — антихристами…
Так или иначе, а царь остался невредим. Террориста утром 28 мая повесили на Смоленском поле в присутствии четырех тысяч зевак. Ему было 33 года. Полиция объявила розыск его сообщников. Обнаружить их не удалось. Зато появились слухи, которые в сентябрьском номере «Нового времени» за 1904 год припомнил некто, скрывшийся под псевдонимом А. Ст-н.
«Давно это было. В глухом, знакомом мне после селе приютилась пропаганда. Отроги Жигулевских гор, дремучие леса и бездорожье угрюмо прикрывали ее темные замыслы, и волостной
Сочинение это похоже на пародию. Однако его доверительно изложил Николай Черняев в своей работе «Из записной книжки русского монархиста» уже после революционного 1905 года, признав эту нелепую сказку «весьма правдоподобной».
Подобные слухи, возможно, распространялись царской охранкой, если только не были придуманы г. А. Стном во имя борьбы с революционерами-террористами из партии эсеров. Но уже то, что об Александре Соловьеве, посягнувшем на царя, помазанника Божия, стали слагать небылицы, говорит о многом. Он превратился в фигуру легендарную.
ОТ ПРОПАГАНДЫ — К ТЕРРОРУ
По мере того как расширялась и ужесточалась террористическая деятельность, замышлялись и выполнялись все более грандиозные акции, прежняя деятельность в народе в глазах народовольцев тускнела, интерес к ней слабел. Та часть программы «Народной воли», где говорилось о деятельности в деревне, приобретала чисто теоретический характер: приток свежих сил в глухую провинцию уже иссяк.
«Я, — вспоминала Вера Фигнер, — жившая в провинции в 1877—1879 гг. и отлично знающая положение дел в Самарской, Саратовской, Тамбовской и Воронежской губерниях, могу удостоверить без всякой натяжки, что тяга к хождению в народ, которая и в начале семидесятых годов была очень кратковременной и практически для отдельных лиц продолжалась недели, много-много месяц-два, к концу 1875 года остановилась и ограничивалась лишь повторением попыток со стороны тех, кто счастливо ускользнул от происшедших разгромов…
Я прожила в Петровском уезде 10 месяцев, мои ближайшие товарищи в Вольском уезде немного более, и утверждаю, что к нам за все время не присоединился ни один человек, хотя устроиться на местах при уже заведенных связях было чрезвычайно легко. Можно было прийти в отчаяние от революционного одиночества, в котором мы жили. Можно удивляться, как мы, живые, энергичные люди, так долго терпели это положение: только глубокая вера в народ, чаяние, что он и без усилий интеллигенции проснется, поддерживали нас. Земля и воля послала на Поволжье только свой отряд, но влияния на стремление молодежи, в смысле хождения в народ, не имела. Лично я, живя в 1877 году в Петербурге, тщетно искала людей, которых можно было бы привлечь к деятельности в провинции».
Народники выглядели в народе белыми воронами. Живший в 1878 году среди крестьян Саратовской губернии А.И. Иванчин-Писарев, работавший волостным писарем вспоминал, что его поведение приводило в недоумение местную власть. Что ж это за писарь? Не пьянствует, преподношений не требует, составляет бумаги грамотно… Нет, это сомнительная личность!
Только на первый наивный взгляд молодых энтузиастов «хождение в народ» — занятие не только благородное, но и чрезвычайно полезное для революционного дела и увлекательное. Реальность оказалась совсем иной, чем они предполагали.