Охота на кентавра (сборник)
Шрифт:
— Так. Не помню. Но имя красивое. Если напишу когда-нибудь, так и назову. А пока, извини, друг, я только в душе и пишу. Вот хожу, смотрю и пишу мысленно, черными красками.
— Это ничего. Я так всю жизнь пишу, успокоил художника Реклю. — Можно и так жить.
— Это тебе — ничего, а мне — что! — обиделся Холкин. — Как тебя звать? Ну и имя у тебя собачье! Так вот, Реклю, с той самой поры, как стала посещать меня мировая скорбь, художник я никудышный. Но подумал я, что делал какую-никакую работу в области духа, занимал
— Непременно забьется!
— Так врт, Реклю, и возникло у меня вдруг чувство ответственности за свое предназначение и место. Пусть они придут ко мне и докажут, что тот, кто меня заменит, будет лучше меня, тогда я и сам уйду! А так, как они, нель-зя!
— Нель-зя! — повторил Реклю и удивленно оглянулся. — Где это я? Что нельзя? Пустая мастерская, всклокоченный художник. Все вспомнил.
— Я, собственно, вас выручить пришел, предложить работу. Мне душа ваша нужна, а не руки.
— Ты, что же, черт какой или Мефистофель?
— Нет, не черт я. У меня конкретная работа. Допустим, я имею все элементы картины, а как соединить их, не знаю. А вам это подскажет ваша интуиция.
— А как же запрет на творчество?
— Вам же запретили писать, а переживать как художнику не запретили? Вы просто прочувствуете то, что мы вам предложим. А потом снимем как сон или грезу. Разве это запрещается?
— А подвоха никакого не будет?
— Нет, все честно. И кому какое дело, что вам пригрезится?
— И закончится моя немота? Они думают, что наказали меня немотой, заткнули рот и связали руки? А душа сама скажет, верно?
— Верно-верно! Мы с ними поквитаемся! Вот подпишите здесь, — Реклю торопливо совал бумажку. — Здесь написано, что на риск вы согласны, а мы вам платим…
— Так вы утверждаете, что рвали цветы на лугу? — «бык» недовольно разглядывал художника.
— Как сейчас помню. Идешь, бывало, а они… — невнятно сказал Холкин, раскачиваясь. — Так и кишат, так и кишат… Ик!
— А почему он пьян? — обернулся «бык» к Бимову.
— Для активизации памяти, — не растерялся тот. — А врет он или нет, покажет зондирование — вещь объективная.
— Идешь, бывало, — продолжал делиться воспоминаниями Холкин, — смотришь, а она сидит, эта гадость, забыл как звать… Ик! Скользкая такая, пучеглазая и квакает. Тьфу!
— О чем это он? — не понял «бык». Но Бимов лишь многозначительно развел руками: кто знает?
— А, профессор, привет! — радостно обратился Холкин к появившемуся в дверях Реклю.
Но тот, к удивлению художника, не ответил на его приветствие и медленно обвел всех взглядом: — Кто здесь донор?
Вокруг Холкина мгновенно образовалась пустота, он удивленно оглянулся и пошатнулся.
Реклю медленно подошел к художнику и мягко взял его за руку, ласково
Томительное ожидание прервал стук двери, вышел Холкин, обвел всех пустым, бессмысленным взором и сказал: — Привет! Ква-ква. Ик!
— Что это с ним? — спросил «бык», который ни разу не видел прозондированных.
— Его память сейчас совершенно пуста, как у младенца, — объяснил Бимов, испытывая непривычную неловкость.
— Ах, вот оно что! — понял «бык» и обратился к одному из своих телохранителей. Проводи пожилого человека… как мы договорились.
Тот поправил под мышкой пистолет и развязной походкой вышел вслед за Холкиным.
Появился Реклю и объявил: — Прекрасная запись! Красочность и достоверность. Все как у прадедушки.
Он выразительно посмотрел на Бимова и обратился к «быку»:
— Первый просмотр обычно сложен в психологическом плане. Не лучше ли посмотреть вначале кому-нибудь?
— Нет, нет, — сказал «бык», ревниво оглядываясь. — Я первый!
Он снял полумаску, открыв бледное помятое лицо чиновника. Подошел к двери, перешагнул порог и…
…Он шел по цветущему лугу, который бумажно шелестел у него под ногами. Цветы поворачивали к нему свои прекрасные аляповато раскрашенные головки. На их лепестках ярко светилась роса, сделанная из люминофорной нитрокраски. Ему дышалось легко и свободно. Он вдыхал чудесный острый запах одеколона «Тюльпан». Вот послышался невидимый метроном, и в воздухе раздалось что-то певуче-надрывное: — Бу-бу! Бу-бу-бу-бу…
«Стихи», — догадался он и принялся протяжно повторять; «Бу-бу! Бу-бу-бу…». На влажном камне он увидел маленького лягушонка величиной с письменный стол.
— Привет! — сказал лягушонок. — Ква-ква. Ик!
«Бык» погладил его по голове:
— Ты ведь рад мне, не так ли?
— Как тебе сказать? — неопределенно сказал тот голосом Холкина, потом спросил:-А зачем, собственно, ты меня убил? Так нельзя!
— Так надо, — ласково ответил «бык» и пошел дальше.
Он был счастлив.
Синие — зеленые
Жаркие волны пшеницы набегают на деревянные стены поселка. Ветер полудня поднимает клубы пыли на единственной улице, треплет гривы дремлющих лошадей, гремит жестью крыш.
Авл дремлет, сидя на ступеньках, лицо его скрыто полями шляпы, Боули стоит рядом, опираясь спиной на перекладину, к которой привязаны лошади, и рассеянно вызванивает шпорой на сапоге. Прищурившись, он смотрит вдоль улицы, на которой хозяйничает ветер.
Вдруг из пелены пыли появляется странная фигура.
— «Зеленый», — говорит Боули, оживляясь. — Лопни мои глаза, «зеленый»!
— С чего ты взял? — сонно бормочет Авл, не поднимая головы. — Они здесь редко появляются.
— «Зеленый»! Я их нутром чую. Посмотри, что за нелепый вид!