Охота на рэкетиров
Шрифт:
«Надо будет Вардюку с самого утра мне номер там забронировать!»
— Я второй день в Ялте. Вышла проветриться, а то, знаешь, в пансионате одни толстозадые матроны с вечно вопящими чадами, да их накачанные пивом папаши.
Боник понимающе кивнул.
С набережной потянуло ароматом копченых кур и какими-то специями. Где-то жарили шашлык. За высоким бетонным парапетом потихоньку разгуливалось море.
— Лучше расскажи ты — где и как? — прервала молчание Мила.
— А ты не откажешься со мной поужинать? — вместо ответа попросил Бонифацкий.
— Смотри, не пожалей, —
Они под руку поднялись по ступенькам. В дверях Мила решительно остановилась.
— Вацлав… — очень серьезно сказала она.
— Что, Милочка?
— Я должна тебе кое в чем признаться…
— И что же? — Боник выглядел немного растерянно.
— Эти котлеты из столовой… Выше моих сил… Ты понимаешь?
Бонифацкий хихикнул и увлек женщину в ресторан.
Ужин выдался восхитительным. Что-что, а готовить здесь умели. Мила заказала салат из трески под майонезом, биточки в сметане и антрикоты с жареным картофелем. Вацлав добавил салат из зелени с дичью, анчоусы под маринадом, севрюгу с гарниром, крабов в яичном соусе, ростбиф и чахохбили, и две бутылки марочного сухого вина. Поколебался секунду и присовокупил к заказу мороженый торт и шампанское.
— Вацик, мы лопнем.
Бонифацкий согласно закивал.
— Обожремся и помрем молодыми.
Мила засмеялась, вспомнив, что именно этой фразой их бывший комсомольский шеф открывал все веселые пирушки.
И вновь продолжается бой, И сердцу тревожно в груди, И Ленин, та-кой молодой, И Юный Октябрь впереди… [29]Боник озорно улыбнулся. Мила ответила тем же.
Оба были голодны, приятно возбуждены и с нетерпением ожидали, когда же на столе начнет появляться пища. Официанты не заставили долго ждать. Обслуживание в ресторане было отменным. А еще в нем было тепло и уютно.
29
«И вновь продолжается бой», комсомольский гимн, официозно-приторное творение композитора А.Пахмутовой и поэта Н.Добронравова
Ни о чем конкретном не говорили. Вспоминали молодые годы, старательно обходя стороной неприятности, обрушившиеся на голову Боника в 1988-м году и все, что последовало за ними.
— Ты помнишь того студента, который на спор с двумя такими же шолопаями, в комитет комсомола факультета ворвался? В 86-м, кажется…
— Славно пошутил, — согласилась Мила, разулыбавшись вовсю. — Конечно помню. Он еще размахивал игрушечным пластмассовым пистолетиком и вопил «Пришла ваша смерть, красноперые!» Или что-то в этом духе. Перестройку неправильно понял. Нашутил себе отчисление из института и исключение из комсомола.
— Ага, — Боник подлил в бокалы. — Парню бы на сцене выступать, а он в армию загудел. Такая вот вышла шуточка. И еще радовался, помню, что срок не схлопотал.
— Вполне мог, — весело подтвердила Мила. — Террористический акт, сопровождавшийся призывами к свержению советского строя…
— О чем ты говоришь… —
— Чем вам Челентано-то навредил? — не поняла Мила, которая на работу в горком пришла вместе с перестройкой, когда основные заморочки, свойственные Андроповской эпохе, уже канули в лету.
— Потому, — безапеляционно заявил Боник, — что этот самый Челентано был членом неофашистской партии Италии. Или симпатизировал ей. Или к Красным бригадам тяготел. Какая разница?
Мила изумленно вытаращила глаза.
— А даже если нет? — развеселился Бонифацкий, — что с того?.. За любую ерунду пришить тому или иному имяреку низкопоклонство перед Западом было легче легкого. Портретик Челентано повесил? — Очень хорошо. Строгий выговор с занесением в учетную карточку — уже есть. Мелочь, а приятно… Не кусается пока? Погоди, укусит. Надумает любитель Челентано лет через пять-семь в партию поступать, когда до него дойдет, что без партбилета — выше какого-нибудь старшего инженеришки — никуда. А тут пятнышко из учетной карточки — оба на… Поди-ка смой…
— Ты садист, — засмеялась Мила.
— Система работала таким образом, — сказал Бонифацкий, пододвигая ближе тарелку с чахохбили. — Только и всего. Вписываешься в систему, живешь и кушаешь, а не вписываешься — извини подвинься.
— Я тебе вот что скажу, — продолжал Боник увлеченно. — Это сейчас большие неприятности из-за булавок на джинсах гэдзби полным бредом кажутся. Вопиющим, так сказать. А ведь и десяти лет не прошло…
— Я помню, — подтвердила Мила. — У меня на первом курсе джинсы были. Так кое-кто попросил лэйблы спороть.
— С попы? — весело уточнил Бонифацкий.
— С попочки, — игриво отозвалась Мила. — Там еще кусочек кожи пришит был. С буковками «LEE». И еще что-то, в том же духе.
— Спорола?
— Нет, — гордо сказала Мила. — Но кофточки на выпуск пришлось носить. Ты же знаешь — не буди лихо, пока оно тихо.
— Ну так вот, — вернулся к своим мыслям Бонифацкий. — Это кто-то, которому твои джинсы покоя не давали, как думаешь, бомжует сейчас?
— Думаю, что нет.
— Вот и правильно. Уверяю тебя, детка. Твой борец за чистоту джинсов подрос, сел в хорошее кресло и, не менее рьяно сражается за то, за что положено сражаться в текущий исторический момент. За нашу державность, к примеру. Теми же методами. Одни надписи спарывает, другие поверх малюет. И очень хорошо себя чувствует.
— В принципе, — продолжил Бонифацкий, — вместо одних фетишей можно запросто выдумать другие. — Он прервался и щелкнул пальцами проплывавшему мимо официанту. — Будьте любезны… Водочки нам принесите.
Официант кивнул.
— Только нормальной, — уточнил Бонифацкий, вторично щелкнув пальцами. — А то, если у меня, дружок, утром голова разболится…
Официант, удаляясь, снова кивнул. Бонифацкий вернулся к собеседнице:
— Ты хоть сто долларов плати за бутылку, а гарантий, что не хлебнешь древесного спирта, почти что никаких… Если бояться не будут… — рассудительно добавил Бонифацкий.