Охота на сурков

Бехер Ульрих

— Нет… Нет. Солнце здесь ни при чем.

— Ну ладно. Хорошо, что ты хоть эт-то еще помнишь. Во всяком случае, противник, то есть «кэмел», атаковал тебя в лоб.

— Ясное дело, — сказал я, не поднимая век. — Если бы английский истребитель зашел в хвост нашему двухместному самолету… Я ведь летел вдвоем с наблюдателем, а он был один… Тогда можно было бы сказать…

— Не тяни, — подбодрил меня Лаймгрубер.

— Что мои и его шансы примерно один к одному…

— С этим я не могу согласиться. — Я услышал очередной хлопок. — Да-а. В немецком двухместном самолете у тебя априори были бы лучшие шансы, но в австрийском императорско-королевском «бранденбургере», ой-вей! Словом, Альбион на тебя напал.

— Не понимаю…

— «Кэмел» атаковал тебя. И, согласно донесению

Гумонды, выпустил две пулеметные очереди, которые в вас не попали, потому что ты сделал полбочки. Подумать только, в этом тяжеловесном гробе с музыкой — полбочки.

— Неужели я это сделал?

— Он выпустил еще пять очередей и продырявил вам нос и фюзеляж, но ни один из жизненно важных центров не был поврежден. Я имею в виду жизненно важные центры самолета. Продырявил он и тебя. Не повезло, хотя тут-то и выяснилось, что ты везунчик. Ей-богу, ты в рубашке родился, иначе нам не пришлось бы с тобой сейчас трепаться… — Линейка легонько коснулась моего плеча. — Теперь мы переходим к гвоздю программы. В ту же самую секунду ты ответил ударом на удар. Стал стрелять. Ты,а не твой стрелок-наблюдатель. Здесь можно не взывать к твоей памяти. Все дело в конструкции «бранденбургера». Ты же помнишь, пулемет был «сцеплен» с пропеллером и летчик целился, так сказать, всей ма-ши-ной.

— Конечно. Это я еще помню.

— Вот и хорошо. Ты попал в руль «кэмела».

— Ничего этого я не помню, — сказал я.

— По словам капрала Гумонды, идя на поворот, чтобы атаковать во второй раз, англичанин начал выделывать странные антраша. Совершенно очевидно, что его самолет потерял управление.

— Не помню. Ничего этого я не помню.

— Но так было, можешь мне поверить. А сейчас ты услышишь самое удивительное в этой истории. Кровь заливала тебе глаза, от крови ты почти ослеп и, наверно, уже почти потерял сознание… но все равно ты прошел сквозь облака, снизился на пятьсот-шестьсот метров, снова выровнял самолет…

— Ничего не помню.

— …И велел Гумонде взять управление в свои руки. Он послушался, хотя до этого налетал самостоятельно всего-навсего семнадцать часов. А потом вы проделали трюк, какому позавидовал бы любой канатоходец: Гумонда перебрался со своего сиденья на твое… Ну, конечно, за это его повысили в чине. Он втиснулся в переднее кресло, а ты сказал: «Извините, пожалуйста». Представляешь себе, впадая в беспамятство, ты сказал: «Извините, пожалуйста». Сказал своему подчиненному. Ха-ха-ха!

— Понятия не имею, как псе это было.

— Ничегоудивительного, ничегоудивительпого. А теперь я сделаю выводы и попытаюсь восстановить дальнейшие события. Итак, будь «кэмел» в хорошей форме, он бы тоже спикировал и докопал вас. По он этого не сделал. Таким образом, следует предположить, что английский самолет еще какое-то время попрыгал и покувыркался над облаками…

— Покувыркался над облаками, — сонно повторил я.

— Но ему ни и коем случае не удалось преодолеть примерно пятьсот километров над Болгарией, над вражеской территорией, те пятьсот километров, которые отделяли его от базы в Салониках. Идем дальше: болгары ничего не сообщили о британском летчике, спустившемся на парашюте и сдавшемся в плен… ага, стало быть, с девяностопроцентной вероятностью можно сказать, что лет-чик упал в Черное море. Гумонда же, напротив, сумел довести ваш гроб с музыкой до Брэилы. А тот лет-чик вместе со своим «кэмелом» утонул в Черном. Я имею в виду море. Ведь, по словам Гумопды, нигде не было видно ни единого суденышка, которое могло бы подобрать англичанина… Кстати, не сварить ли нам «черное». Я имею в виду кофе.

Я сидел не шевелясь. Линейка снова постучала по моему плечу.

— Спишь, старый товарищ?

Временный паралич, разбивший меня из-за воспоминаний Лаймгрубера о Черном море, воспоминаний, часть которых хранилась в моей подкорке(сейчас их жестоко обнажили, запустив зонд), да еще чувство, что Лаймгрубер злоупотребил моим неосознанным желанием позабытьпрошлое и попытался с помощью гипноза

привнести что-то в мой перегруженный и расстроенный травмами мозг, — все это улетучилось, как только сам гипнотизер вышел из коридора агентства «Виндобона» с пузатым алюминиевым кофейником, водрузил его на железную цилиндрическую печурку, поставил кофейный сервиз и опять взял в руки линейку, взял с таким видом, будто это волшебная палочка (сей палочкой меняон уже больше не заколдует).

— Итак, на чем я остановился? На пункте четвертом или на пятом? Безразлично… На Гансе Йосте [264] . Прежде этот драматург был, как и ты, приверженцем антинародного экспрессионизма, протаскивал на сцены театров вырождающееся искусство. А что мы видим теперь?! Теперь он пррредседатель имперрской палаты писателей [265] . Охранитель и создатель национал-социалистских культурных ценностей! Верный паладин своего фюрера, что, кстати, доказывает прежде всего не имеющее прррецедентов ве-ли-ко-душие последнего. Да, фюрер прощает грехи молодости… А это качество, между прочим, может пригодиться и тебе, мой старый боевой товарищ.

264

Ганс Пост — фашистский драматург, автор трескучих пьес, восхвалявших нацизм; ему принадлежит пресловутый «афоризм»: «Когда я слышу слово «культура», мне хочется нажать на курок револьвера».

265

Нацистская организация писателей, выполнявшая полицейские и цензорские функции. Писатель, не состоявший в этой организации или исключенный из нее, не имел права печататься.

Выйдя из оцепенения, я быстро поднялся с мещанских подушек Лаймгрубера, взял свой красный шарф и сказал:

— Объясни, пожалуйста, специальное справочное агентство «Виндобона», ты что, хочешь в конечном счете превратить меня в некий гибрид Удета и Йоста?

— И это говоришь ты! Барон Альберт фон ⁺⁺⁺, национал-социализм поднял бы тебя на недосягаемую высоту!!! Эх ты! Твоя…

Он стоял спиной к канцелярской лампе, лицо его было в тени, контуры, казалось, обведены чем-то расплывчато-зеленым, неестественно длинная рука с линейкой выброшена вперед.

Я узнал старого Лаймгрубера с его дешевыми позами и босяцким жаргоном, этого ублюдка из помойной ямы, мнящего себя Парсифалем… Небрежно завязав узлом шарф, я спросил у него с оттенком сочувствия:

— А как ты, собственно, пришел к этому?

— К национал-социализму?

В ответ он немедленно совершил новый фокус, присовокупив еще один иллюзионистский номер. Отвернулся, взял с письменного стола рамку; орудуя ею, стал ко мне спиной; я спросил себя, что он делает: гладит ли изображение фюрера, молится ли на него или за него. Но эта секунда прошла, он снова поставил портрет на стол, — и о чудо! — из рамки вместо фюрера на меня опять взирал старец в белом мундире — Франц Йозеф I, — который уже при жизни стал своего рода символом. Что касается Лаймгрубера, то он вел себя так, словно и не проделал никакого фокуса, напустил на себя эдакую томность древнеримского патриция времен упадка империи или богатого, пресыщенного роскошью барина; казалось, он размышлял о чем-то возвышенном, позабыв окружающее; можно было подумать, что он играет роль «человека усталой крови» из пьесы Гуго фон Гофмансталя [266] ; не спеша он обошел письменный стол и с меланхоличным вздохом медленно опустился в вертящееся кресло; садился он с ужимками аристократа, чуть рассеянно, но в то же время обстоятельно.

266

Имеется в виду пьеса известного австрийского писателя и драматурга Гуго фон Гофмансталя (1874–1929) «Безумец и смерть», ее главный герой Клавдио — «человек усталой крови».