Охота на сурков

Бехер Ульрих

— Кончай волынку.

Восклицание Вальца на сей раз отнюдь нельзя было назвать мягким, оно звучало очень резко. Молодой Цбраджен столь решительно поднялся со своего места на другом конце стола, что толкнул стоящую позади вешалку, на которой закачался какой-то предмет. Карабин.

Только теперь я заметил, что в зале висел карабин. Заметил также, что Бальц небрежно взял его в руки, по-видимому, проверил, стоит ли он на предохранителе. На Бальце, как и на брате, был псевдошикарный штатский костюм и шутовская турецкая феска, но Бальц был меньше ростом и уже в плечах, кроме того, он не обладал красотой Ленца, его профиль не был столь смел и не напоминал профили, высеченные на динарах; выражение лица у него было настолько сосредоточенно-решительное, что я сразу забыл о шутовской феске. Он обратился к Ленцу с короткой речью, говорил в

высшей степени сухо и на диалекте, лишь незначительно отличавшемся от того литературного немецкого, на каком говорят в Швейцарии (не помню уж, кто — не то Полари, не то Верена Туммермут — сообщил мне, что род Цбрадженов происходит из кантона Ури). Ленц отрапортовал: «Слушаюсь, Великий могол!» — после чего две сдвинутые турецкие фески разошлись в разные стороны; Бальц повернулся ко мне и сказал не то чтобы невежливо, но весьма сухо: мол, мне как иностранцу не рекомендуется, исходя из наших общих интересов, беседовать на тему: «Пулеметы в швейцарской армии». Отправляясь на танцплощадку, Ленц возвестил:

— Угадайте, кто самый бравый служака во всем нашем батальоне? Унтер-офицер Бальц Цбраджен, — это он произнес тем же тоном, что и «брат», — Бальц Цбраджен стоит на страже, бдит, следит за всем. Почтиза всем. Ведь не уследил же он в конце концов тогда и несчастный случай…

— Довольно болтать о несчастном случае, золотко, — возразила Верена Туммермут, — ничего ведь не произошло.

— Да, но почти произошло. Еще чуть-чуть, и моего командира роты, моего Кади, здорово задело бы. А теперь Солдата-Друга будет судить военный суд.

— Перестань думать об этом, золотко. Они отпустят твою душу на покаяние.

— Да?.. Ты так считаешь, Верена? — В устах Ленца эти слова звучали как-то странно, осторожно и неопределенно, быть может, с оттенком насмешки. — Неплохой парень этот наш Бальц и очень мне предан… — сказал он, смотря в зал, где воздух был такой, что хоть топор вешай.

— Хотя твоя мамаша не скрывает, что ты ее любимчик, — заискивающе вставила словечко Верена Туммермут.

— Все равно он предан мне как собака, но при это-о-ом по натуре надзиратель. Ты, шпион, еще никогда в жизни не видел брата, который бы так надзирал за своим братом.

Я вспомнил о братьях Белобрысых, о Крайнере, не спускавшем глаз со своего брата; теперь мне показалось, что вся эта история произошла давным-давно (словно она не разъяснилась только сегодня, в этот понедельник, в день аттракциона ужасов, вскоре после полудня). И я спросил, сам не понимая зачем:

— Ленц, ты знаешь историю братьев Клавадечер из Сильса?

— Конечно. Старая история. Тогда я еще ходил в шестой класс.

Туммермут осведомилась, о какой старой истории идет речь, и Ленц, держа наполовину выпитую бутылку маланзенского, махнул рукой.

— Трактирщик в Сильс-Марии Мен Клавадечер застрелил своего брата Тёна, нет… Пейдара, да, Пейдара во время охоты на сурков. Несчастный случай на охоте… В наших горах осенью такие истории случаются сплошь и рядом. Но зато, когда на маневрах пулеметная очередь просвистит в каких-нибудь сорока-пятидесяти сантиметрах от локтя нашего Кади, там, наверху, сразу переполох — боятся, не бунт ли это.

— Что это тебе втемяшилось в голову, золотко. Ни одна живая душа не думает про бунт.

— Не думает, Верена? — переспросил Ленц снова до странности неопределенно.

— Разве во время допроса военный юрист говорил о бунте?

— Нет. Но можетсказать в будущем. А вдруг Фатерклопп захочет сделать из мухи слона? Ха-ха-ха. Из клопа слона. Что тогда будет?

— Ты прямо рехнулся, Ленц. И перестань повторять: шпион, шпион. Альбертик воевал в мировую войну, потому и смыслит в пулеметах. Кроме того, он у нас носатый.

— Я носатый, Верена?

— Да, носатый. Всюду суешь свой нос.

— Правильно, — согласился я.

Ленц собрался было налить мне маланзенского, но я остановил его.

— Спасибо, я пью вельтлинское и лучше буду продолжать в том же духе.

В ответ Ленц проворчал:

— Вельтлинское отдает железякой, пропади все пропадом, я не желаю кусать железяку. — И он с такой силой стукнул бутылкой по деревянному столу, что заплясали рюмки. — Провались все пропадом, я не желаю иметь дело с железякой. — Он рывком поднялся и сложил выглядывавший из кармана пиджака платочек наподобие розетки. Тем временем Туммермут посадила мне

на колени ядовито-зеленого плюшевого мишку в метр высотой, которого она выиграла в лотерею — раздражающе безвкусное изделие — и, улыбнувшись своими хорошенькими поросячьими глазками, сунула в руки сумочку из крокодиловой кожи.

Ленц сказал:

— Не спускай глаз с карабина Вальца, носатый.

День аттракциона ужасов. Около половины одиннадцатого. Место действия: иннмюльский праздник. Я держу на коленях безобразного мишку и не спускаю глаз с карабина.

…Огромные флаги с медведями — эмблемой города Берна, и со скачущим каменным козлом — эмблемой кантона Граубюнден, не могли скрыть унылости построенного еще во времена грюндерства трактира «Мельница на Инне и город Милан»; казалось, тебя вписали в картину застолья любезного женевского жанриста папаши Тёпфера. Свечение, которое испокон века излучали здесь Альпы, окрашивало пляшущие пары в розовый цвет, настолько интенсивный, что стоило прищурить глаза, и тебе чудилось: пары… обнаженные. Вокруг будочки, где разыгрывалась лотерея, вокруг тира, санкт-галленской колбасной и прилавка, на котором продавались граубюнденские ореховые торты и грушевые пироги, царило оживление, но, когда Альпы перестали излучать жар, сразу стало прохладно. С праздничной поляны вернулся ансамбль «ДВОЙНОЕ ЭХО ГОЛУБОГО ОЗЕРА», сопровождаемый толпой гуляющих; и ансамбль, и гуляющие разместились в зале трактира, который против всех ожиданий оказался чрезвычайно вместительным. Однако зал навевал угрюмость, в чем, наверно, были повинны деревянные балконы, на вид совершенно трухлявые. Балдахин из пестрых бумажных гирлянд, сложно переплетенных и укрепленных под потолком, повыше ламп — их явно не хватало для такого большого помещения, — также не создавал праздничного настроения. Над почерневшей деревянной обшивкой стен красовались монументальные фрески, закопченные дымом бесчисленных выкуренных здесь сигар, дым этот заволакивал их много десятилетий подряд. Позади эстрады, где разместилось «Эхо Голубого озера», какой-то халтурщик, набивший себе руку на альпийских ландшафтах, также намалевал фреску. На полукруглой вершине скалы, угрожающе изрезанной тенями глетчеров, возвышался неестественно огромный Марчет Колани — «Король Бернины», как мне объяснила вездесущая Верена Туммермут, которая развлекалась в обществе братьев Цбраджен; на другой скале стоял каменный козел с невероятно длинными рогами, легендарный охотник (он же контрабандист) целился в козла из своего гигантского ружья.

Похоже, мрачный интерьер ничуть не действовал на танцоров, они плясали с такой же беззаботностью, как и на праздничной поляне; и время от времени из глотки кого-нибудь из мужчин вырывался гортанный ликующий возглас, чисто животное, первобытное проявление радости бытия. Натянутые канаты из потертого пурпурного бархата отгораживали очень большую танцплощадку; от топота и шарканья ног пол площадки — весьма преклонного возраста — скрипел и издавал стоны, подобные глухому звуку органа. Парень из Санкт-Морица, сдвинув на затылок широкополую шляпу из черного фетра — в мочке левого уха у него блестела золотая серьга, — медленно расхаживал среди танцующих и, не обращая внимания на смех и шуточки, взимал за каждый танец по десять раппенов; в шотландском танце, который только что заиграли, Ленц Цбраджен — великолепный танцор — кружил и вертел Вереиу Туммермут, она не захотела быть подавальщицей в день ярмарки, переложив свои обязанности на десяток ретороманцев; некоторые из них очень походили на арабов; контраст между Туммермут, яркой блондинкой, розовой как поросенок, в сверкающем блестками зеленом платье, и этими кельнерами был разительный. (Туммермут настояла на том, чтобы я выпил с ней и с Ленцем на «ты», на брудершафт.)

Кларнетист из ансамбля «Двойное эхо Голубого озера» сидел в середине эстрады, перед ним был не пюпитр для нот — никто из музыкантов не играл по нотам, — а стойка, на которой висели различные кларнеты, в том числе посеребренный бас-кларнет. По обе стороны от него расположились два аккордеониста, зато контрабасист был на почтительном расстоянии от этой троицы, повернулся к ней спиной, словно не имел никакого отношения к ансамблю. Впрочем, и кларнетист, казалось, тоже играет сам по себе; и действительности он управлял оркестром, следил за малейшим нюансом в его игре. Кларнетист был в черной бархатной безрукавке, какие носят горцы в окрестностях Берна, но походил не на крестьянина, а на интеллигента — молодое одухотворенное лицо, черные роговые очки.