Охота на ясновидца

Королев Анатолий

Словом, продление сна не разрешило загадок, а наоборот преумножило количество новых вопросов.

Ясно только одно — с тобой, Лизочек, поступили настолько жестоко, так подло, так коварно, так несправедливо, что даже судьба, бесстрастная богиня рока, возмутилась и взяла тебя под защиту! И чем сильнее натиск погони, чем чаще ловушки, чем гуще сеть покушений на твою жизнь, тем крепче, злее и яростней ее небесная опека…

На этом месте моя мысль начинает кружить, вертеться вокруг самой себя, я погружаюсь в полузабытье и снова, сквозь дрему сиротства, испуганная память рисует смутную картину другого бегства… мне очень жарко и душно, я закутана с головой в белоснежную шелковистую ткань, меня держит на коленях молодой белоголовый мужчина, это папочка! — я обнимаю маленькими ручками его крепкую загорелую шею. Нас ужасно трясет в большой открытой машине по ужасной дороге посреди бесконечной пустыни,

над которой нависло огромное испепеляющее солнце. Мужчина пытается надеть на мой носик свои взрослые очки от солнца, очки сваливаются на подбородок. Почему-то это его очень смешит. Но я знаю, я чую, я вижу, как он втайне встревожен и боится напугать меня собственным страхом. Внезапно нас окружают жуткие животные с лицами уродливых стариков. Машина останавливается у шлагбаума. Я впервые вижу верблюдов. Это одногорбые верблюды, на которых в красочных седлах сидят люди в бурнусах. Они что-то страшно кричат папочке. Верблюды тянут ко мне свои кривые шеи, заросшие шерстью, говорят, шлепая огромными губами. Что они говорят, я не понимаю. Вдруг один всадник наклоняется над нашим черным шофером и взмахивает в воздухе жутким зигзагом. Саблей! Одним махом он отсекает шоферу руки, держащие руль автомобиля и те шлепаются как красные перчатки на кожаное сидение. Шлепаются со звуком резинового мяча об пол. Теряя сознание от боли, шофер валится на рулевое колесо и прижимает лбом кнопку автомобильного гудка. Машина начинает надсадно гудеть. Папочка закрывает мои глаза руками, но я вижу сквозь пальцы, что верблюд сует губастую морду к лицу и хрустит, хрустит, хрустит песком на желтых зубах… я просыпаюсь как от толчка и вижу в просвете под мостиком огромные лунные копыта коня. Это они хрустят морским песком и бренчат плоской галькой. Я стараюсь не дышать. Я еще глубже вжимаюсь в землю. А что если жеребец размозжит копытами деревянный настил, под которым я укрываюсь от смерти? Конь всхрапывает. Я чувствую в его всхрапе животный стон. Жеребца мучит глубокая рана. Изводит древко в глазу, доставшее до костяного донца. Копыта тяжело переступают по серебрянной мелочи. Галька под тяжестью уходит в песок. Лязгают звонкие подковы. Белый дьявол обнюхивает доски. Сквозь щель в потолке я вижу, как чернеет его голова, как алеет адская глотка. Конь учится смотреть одним глазом. Его движения неуверены. Что-то горячо каплет на щеку. Глубокий тоскующий вздох. Я стираю с лица конскую кровь, словно черную розу. Сквозь щель в моем потолке проникает край ветки в потеках крови. Сжалившись, я выдергиваю жало из лошадиного глаза. Жеребец потрясенно заржал. Молочное желе с косточкой зрачка вытекает на доску. Конь обнюхивает радужную лужицу света и уходит со звоном подков по галечному пляжу. Проходит минута ли, час ли. После шести часов без опоры — в неверной воде — любой кусочек твердой земли кажется раем. Я заснула, словно убитая, в самой неудобной позе: на голой земле, в душном гидрокостюме, устроив голову на валике из крупного песка, а щекой уткнувшись в йодную гальку. При этом, сквозь прилив сна, я караулила каждый звук: вот прострекотал вертолет, вот близко от берега прошло морское судно, вот донеслись звуки побудки в солдатской казарме — это утро — вот часто застучали клювики чаек по доскам, голодные птицы склевывают глаз жеребца, вот чьи-то ботинки на гвоздиках грохочут по настилу над моей головой, вот крики людей и ржание пойманного коня, значит мой белый дьявол не призрак… вот шлепки мяча на спортивной площадке — это полдень — вот от причала с ревом уходит в открытое море морской волк — скоростной глиссер — это полдник — вот гул авиалайнера в небе, вот звуки купальщиков на солнцепеке, сытые беспечные звуки счастья, вот оголтелый рев сирены — это время ужина, вечер, — вот все ясней и отчетливей плеск и шум ровно набегающих волн, в тени заката звук глохнет, рокоту моря уже не мешают голоса земли.

Так наступила последняя, самая тяжкая ночь моего заплыва.

Я начинаю мучительно заставлять себя просыпаться. Рывками. Открываю глаза и сплю наяву, глядя на близкие доски, полные заноз, наконец чувство тревоги прогоняет сон и я, очнувшись, вслушиваюсь в сердце вечера.

Судя по игре света на гальке, которую я вижу из укрытия — солнце уже скрылось за горизонтом, и небо охвачено золотом последней утонувшей зарницы. Галька отливает богатством дублонов. Ящерка ждет прихода луны. И вот галечник начинает ежиться серебром. А плевки птичьего кала — тлеть бусинами жемчуга.

Осторожно, без единого звука, — пестрой лентой — проливаюсь на камни из темноты убежища. Спасибо, любезный мостик, ты держался по-рыцарски.

Море охвачено просторами сумрака. Небо из чистого черного атласа, ни единой тучки, только бесконечный песок частых звезд. Лунная дорожка — ножом Крестной в дрожащих руках старухи —

указывает мне путь. Пожалуй, я впервые затянула с отплытием! Судя по спелости луны стрелки часов уползли к десятке.

Мне по-прежнему фантастически везет — на Балтике царствует самый легчайший бриз. Морская поверхность только лишь морщится.

В той части моего островка, где расположена вертолетная площадка, в небо взлетает шальная осветительная ракета. Описав дугу, она зависает над противоположной стороной моря.

Торопливо вхожу в волны — пятками к волне — застегиваю до горла гидрокостюм, надеваю ласты.

Спешу укрыться в спасительной глубине и черноте. В просторе безмолвия.

Мне кажется, что за эти две ночи я сроднилась с Балтийским морем.

Но прежде чем плыть, я пытаюсь увидеть хоть какие-то признаки материка. Куда ни взгляну — море, лишь одно море. Над островом снова взлетает ракета. На этот раз сигнальная. Ночь теплеет от зеленого елочного огня над гладью. Душистый зеленый свет елки напоминает мне счастье, которое я испытала в первый год жизни у тетушки.

Пора!

Я погружаюсь в бесцветные чернила и быстро уплываю от берега — сначала по прямой, а затем, отплыв метров двести, начинаю сворачивать по мысленной плавной дуге вправо. Где-то же должен быть берег!

Сегодня решающий день. Моя задача отплыть как можно дальше от финской границы в безопасное безлюдье приморья.

Впервые кто-то громко фыркает рядом со мною в тесной воде. Я чуть не вскрикиваю в ответ. И резко встав солдатиком, опустив ноги в ластах, поворачиваюсь в сторону звука: Лизок, это дельфин!

Я вижу в лунной воде бутылкообразное лицо северного дельфина — белухи. Он явно настроен миролюбиво и держится на почтительном расстоянии, чтобы не испугать одинокого пловца. Это первый зверь на моем пути, который не нападает, а ластится к человеческим звукам.

Здравствуй, милый дельфин.

Так рядышком мы плывем почти два часа! Иногда он уходит вперед стремительным рывком гибкого тела — размять затекшие мышцы, но затем любовно возвращается, приноравливаясь к моей скорости.

Один раз мне удается коснуться его треугольного плавника, а другой — даже сверкающего мокрого лба.

Чувство, что ты не одинок в черном чреве морской ночи, невероятно поддержало мой дух. Жажда отступила. Руки работали ритмично, без сбоя, Ласты взмахивали в ритме дельфиньего хвоста. Вода обтекала тело беззвучно и сладко.

Это были самые легкие и счастливые часы моего безумного марафона.

Внезапно близко-близко взвыла сирена и кровавым призраком мировой злобы в мареве сигнального света цвета малины в трехстах метрах от нас — ликующим чертом — пронесся патрульный глиссер.

Этот грубый воющий вопль испугал моего чуткого спутника и он, выскакивая из воды, волнообразными прыжками ушел в ночные чертоги Балтийского моря. Прощай!

Оставшись одна, я разом почувствовала насколько устала, как измотаны и перекручены мышцы, как тяжело даются мне последние часы последней ночи. Третья ночь безумия и везения налипла на дно судьбы, как гуща морских водорослей. За час я едва-едва проплывала половину прежней дистанции. Все чаще и чаще приходилось отлеживаться на спине. А пускаясь в новый отрезок заплыва, я чувствую: отдых почти не придает сил, пульс отдается в висках, язык сух и безобразно раздут в пересохшей глотке, слюна неподвижна и густа, как жеваный пластилин, в деснах начинает проступать кровь и ее привкус придает пространству воды и высоты дух дурной телесности, волна отдает мясом, а пенные гребни слюнятся, как десны. Я понимаю, как опасна эта душевная вязкость — парить или продираться по скользкому мясу — не одно и то же.

Я уже не могла внушать с прежней силой: «Ты — рыба, Лизок, — наоборот мысли были стянуты обручем страха, — если поднимется ветер — тебе не сдобровать».

Впервые появилась резь в глазах, уставших от соли, от луны, от близкого блеска воды, порой казалось, что брызги проникают сквозь стекла очков и песком надирают глаза. Любое движение век причиняло боль.

Проверяю запасы воды — два патрона! двести граммов на переход через пустыню. Море и песок одинаково не утолят моей жажды. Почему ты не запаслась пресной водой из медного краника, дура!

Один раз пролетел ночной самолет. Он убедил — ты плывешь в— правильном направлении: к берегу. Я перевернулась на спину, приветствую его появление глотком пресной воды и горько провожая взглядом уютные кружочки бортовых огней. Это был большой первоклассный «Боинг». Он шел в сторону Хельсинки. Там уютные кресла. Там пассажиры листают журналы. Там стюардессы катят по коврам дивные столики с баночками пива, пузырями пепси, бутылочками швепса… почему я все время обречена бороться за каждую секунду своей жизни? Почему я плыву в преисподней, в середине самого черного отчаяния? Рыбкой в густой туши? Одна против всех!