Охота на зайца. Комедия неудачников
Шрифт:
«Да» — глазами.
У меня глубокое презрение к храбрецам, и я знаю почему. Они зеркало моего собственного малодушия. Я боюсь, что мои руки выдадут мой страх, и не знаю, что у меня при этом будет с лицом, — у людей ведь нет привычки изучать в подобных случаях свое отражение. Во время первой таможни я еще не знал, что какой–то напыщенный дурак сидит, скорчившись, в моем бельевом баке. И все прошло как обычно.
Поезд остановился, я вижу их на перроне, готовых подняться. Швейцарцы проходят первыми, они довольно улыбчивы и даже говорят мне «здрасьте».
— Все в порядке?
— Да.
Они и в самом деле гораздо любезнее, когда покидаешь их территорию. Видно, думают, что теперь это дело
Я прекрасно чувствую, что они думают, в Домо всегда одно и то же. И всякий раз меня так и подмывает повторить им то, что я услыхал в одном фильме, «Третий человек», там один тип говорит, что в Италии века упадка и фашизма породили Микеланджело и Рафаэля, а Швейцария за двести лет демократии дала миру всего одну общепризнанную вещь — машинку, говорящую «ку–ку». Каждый раз, когда мы проезжаем Домо, это вертится у меня на языке, но я еще ни разу не осмелился. Да и сегодня ночью не лучший момент. Однако самое забавное состоит в том, что когда швейцарец разевает рот, никогда не угадаешь, заговорит он по–французски, по–немецки или по–итальянски.
Они выходят, ничего не проверив, и возобновляют свою веселую беседу. Как раз то, что мне сегодня нужно.
Второй раунд — слышу в коридоре итальянские сапоги. Военные сапоги. У них и фуражка производит большее впечатление, чем прочие, с более высокой тульей, с белым кружочком, пришитым над козырьком. Это не слишком–то вяжется с представлением о заальпийском гостеприимстве — Италия, страна каникул и dolce vita… [16] Твои таможенники способны ошарашить даже немецких туристов, а это кое–что да значит. Их двое, один в сером, другой в коричневом. Обычно их больше всего интересуют итальянские паспорта и удостоверения личности, поди знай почему. Никогда не осмеливался спросить. Нынче ночью серый явно решил прошерстить всех своих соотечественников одного за другим, хуже любого швейцарца; можно подумать, что итальяшке, возвращающемуся домой, всегда есть что прятать. Портативная рация тут тоже еще не изобретена, эпоха Гутенберга в полном расцвете; у них по–прежнему на руках огромный список всякого жулья, и они часами неторопливо его перелистывают. Я как–то рассказал об этом одному французскому фараону, думаю, он до сих пор смеется.
16
Сладкая жизнь (итал.).
Плохо дело: он размахивает перед моим носом кусочком картона, хочет кого–то разбудить в десятом. Мой черед говорить.
— Compartimento dieci. [17]
Серый выходит, коричневый остается. Соня сидит тихо. Опять говорить, выдумывать разные глупости, лишь бы чем–то прикрыть ненадежную тишину
— Е la partita? [18]
Всегда найдется какой–нибудь футбольный матч для обсуждения — вчерашний ли, сегодняшний, тут я ничем не рискую. Впрочем, он фыркает:
17
Десятое купе (итал.).
18
Как матч? (итал.).
— Ammazza… voi Francesi siete veramente… [19]
Делает пальцы «рожками». Дает мне понять, что французам
Промашка. Быстро сменить тему.
Но ни Берлускони, ни Чичолина интереса у него не вызывают, разве что появляется некоторая осторожность на мой счет. Я вынужден заткнуться.
И тут вдруг всего лишь от простого взгляда, брошенного на перрон, я почувствовал, как из глубины моих внутренностей на меня накатывает волна неожиданного счастья. Комическая парочка, настоящие Лоурел и Харди, взъерошенные, с перекошенными галстуками, каждый тащит тяжеленный чемодан и на чем свет стоит распекает другого, чтобы ускорить шаг. Как бы я хотел, чтобы Беттина на них взглянула…
19
Чтоб мне пропасть… вам, французам, точно везет… (итал.).
Я–то собирался скорбно принять виноватый вид, а вот теперь не могу сдержать радостного хихиканья. Крученая подача в третьем сете. Коричневый небось думает, что это я над ним издеваюсь.
— Apposto. Andiamo, va… [20] — говорит серый, махнув мне рукой на прощание.
Едва они уходят, я испускаю вздох, который меня опустошает, словно проколотую шину. Приграничная тишина воцаряется в моем купе. Зря я говорю, что таможенников вешать мало, на самом деле они вполне терпимы.
20
Ладно, хватит… (итал.).
Я угощаюсь немалым глотком «J&B», который бурным потоком врывается ко мне в пищевод. Добрая порция бурбона гораздо больше порадовала бы мои вкусовые ощущения, но делать нечего. Как говорят итальянцы: «А cavallo donate non si guard'in bосса». Дареному коню в зубы не смотрят. Народная мудрость.
— Вы как там, держитесь? — спрашиваю я соню.
— Душно.
Он протягивает мне простыню, мокрую и горячую.
— Вы меня пугаете. У вас жар?
— Нет, нет, не бойтесь, просто я не привык так долго не спать.
— Недолго осталось, еще два часа с небольшим, и окажетесь в гостиничной койке на Миланском вокзале. Сможете хоть десять дней отсыпаться.
— Без денег и десяти минут не смогу. А на те крохи, что в кармане остались, меня даже в водосточную канаву не пустят.
Тут я застываю как громом пораженный.
— Что? Простите? Вы обделываете международные делишки с американцами и швейцарцами и при этом хотите меня убедить, что едете без гроша?
Я уж чуть было не начал сочувствовать его положению, а он затевает нищего из себя строить… Мы увязаем. Спотыкаемся о порог абсурда.
— Литр воды — еще куда ни шло. Но пятьдесят тысяч лир за гостиничный номер… это уже чересчур.
— Я ни о чем таком вас не прошу. Но если бы вы были любезны оставить мне подушку с простыней или одеялом, я бы устроился в зале ожидания. Мне нужно будет лишь сделать один звонок в Швейцарию. За счет абонента, однако монетка все–таки понадобится.
— Что–нибудь важное?
— Ну… да.
Я изнемогаю. Головокружение на краю пропасти или чего там еще. И где–то в самом низу различаю измученную тень меня самого.
— Не хочу ничего такого сказать, но похоже, что вы в дерьме по самые уши. Заметьте, меня это даже немного утешает, потому что рядом с вами я просто счастливчик.
— Вы даже не представляете, как удачно выразились. У меня двое ребятишек, двенадцати и четырнадцати лет, и жена, которая никогда не работала. Когда я перестал вкалывать — и вовсе не из–за лени, как вы говорите, — то влез в долги, я занимал, и по–крупному, не имея возможности вернуть ни гроша. Я перестал платить налоги, за жилье… и тогда…