Охота на зайца. Комедия неудачников

Бенаквиста Тонино

Спокойной ночи.

*

Я даже не слышал, как они вошли. Они ослепили меня, включив верхний свет, резкий и желтый, ударивший по глазам будто ножом. Я едва успел задремать. И как можно быть швейцарцем, да еще контролером? Это уже чересчур.

— Спал? Сколько у тебя?

А этот их акцент, накатывающий дурацкими волнами, вроде местного пейзажа.

— Нет, не спал, бандероль готовил. У меня тридцать семь человек.

— Вместе или без?

— С беглыми–то? Без. Их билеты таможенники забрали, остальные

здесь.

Он замолкает, несмотря на сильное желание узнать побольше об этом деле, поскольку я явно не поощряю беседу. Я хочу, чтобы он погасил свет и убрался отсюда. Люди с Федеральных железных дорог довольно покладисты, ограниченны и скупы на лишние слова. Что–что, а это индейское достоинство у них не отнимешь, итальянец бы из меня вытянул под пыткой все подробности. Еще одна сильная сторона: швейцарец способен изрешетить пачку билетов за двадцать секунд, в стиле Аль Капоне. И чао.

— Есть пробле–е–е–е–ма.

— А?..

— Не хватает одного биле–е–е–е–та.

— Шутишь, что ли? Я уверен, что у меня тридцать семь человек!

— Знаю, я пересчитал, прежде чем к тебе идти. Но тут только тридцать шесть биле–е–е–е–тов…

Крупная проблема. Это пахнет неприятностями. Если швейцарец говорит «тридцать шесть», то наверняка так и есть, они способны угадать точное число, бросив всего один взгляд на пачку.

— Ну? Где биле–е–е–е–т?

Быстро найти объяснение.

— Ну да! Точно! Это тот тип, которого обокрали, он свой билет при себе оставил, долго объяснять, короче, у него все сперли, и билет в придачу. Фью!

— Так он едет без биле–е–е–е–та?

— …

— Ну так?..

Вот она, проблема. Гельвет в принципе не способен понять смысл исключения. Особый случай. У них даже трупу полагается иметь проездной документ. Мысленно вижу, как расталкиваю крикуна и предлагаю ему сделать «оплату на месте». Черт и еще раз черт. Я еле жив, а этот швейцарец из меня последние силы вытягивает, которые остались, чтобы держаться стоя. Но не только это. Что–то тут, в этом купе, не в порядке.

В первую очередь я сам, конечно, но не только. Чувствую что–то неуловимое, летучее. Что–то витающее в воздухе. Что–то тут не как обычно.

— Ну так как?

Рельсы гудят у меня в голове, швейцарец ждет ответа, я представляю спящую Катю. Срочно надо закурить.

— Слушай, оформи ему «оплату на месте», только без оплаты, будь человеком, не надо его добивать, ему и без того хватило неприятностей — у него же все бабки поперли.

Впервые прошу швейцарца об одолжении, пытаясь найти нужный тон.

И еще… я чувствую что–то… ведь я знаю свое купе как облупленное, встречу с контролером тоже переживал сотни раз, но сегодня ночью что–то не клеится. Окурок, что ли, забыл где–нибудь, или, может, в вентиляторе какой–то странный звук…

— «Оплату на месте» без оплаты? Спрошу сперва у колле–е–е–е–ги, там посмотрим.

Едва он

уходит, как меня охватывает лихорадочное желание все тут обыскать, начиная с моего собственного багажа. Я разбираю постель и заглядываю под лежанку. Послышалось? Какой–то звук, будто потрескивает дерево под давлением. Может, это в соседнем купе, в десятом, скрипит плохо закрепленная полка? Или в бельевом баке заваливается стопка простыней. На всякий случай приподнимаю крышку.

Глаз. Широко раскрытый. Смотрит на меня. Крышка падает со стуком, словно гильотинный нож, я вскрикиваю.

— Э, не пугайся, это я. Коллега согласен без оплаты. Повезло твоему типу.

Швейцарец приоткрыл дверь ногой в тот самый миг, когда я уже начал валиться на пол. Ничего не говорить. Ничего. Не хочу ничего. Кроме забвения. А этот устраивается на моей банкетке, чтобы выписать «оплату на месте», будь она неладна. Нельзя, чтобы он услышал этот звук, этот скрип. Иначе увидит глаз. И тогда все пропало: обвинят меня, снимут с рейса, запрут где–нибудь. Я слишком хорошо знаю, что бывает, когда находят зайца. А этот еще и спрятан в моей собственной кабинке.

— У меня есть свободное купе… Там тебе будет удобнее, — говорю я вполголоса.

Никакого ответа.

Я ничего не просил, я всегда избегал неприятностей, я никого не обманывал и всегда отказывался от нелегалов — и вдруг сегодня ночью обнаруживаю глаз, который пялится на меня из–за стопки белья, швейцарец в галунах отказывается уходить, какой–то псих–американец мне угрожает, звенит аварийный сигнал… Я сейчас всех отсюда повыгоняю… Дайте мне спокойно делать свою работу… Это уже само по себе нелегко…

Мы одновременно поднимаем голову. Поезд замедляет ход. Приближается Лозанна.

— Дооформлю после Лозанны. У тебя тут садится кто–нибудь?

— Нет.

Он выходит по крайней мере минуты на три. Во время стоянки они могут и сойти, а могут просто посветить фонариком с подножки. Приподнимаю крышку и узнаю приятеля американца, соню, лежащего подтянув одно колено к груди, другое погребено под оползнем простынь. Он умоляет меня глазами, в таком положении он только и может, что умолять взглядом.

— Не шевелитесь, контролер у меня за спиной.

Он пытается что–то сказать и сглатывает слюну; видимо, вторая нога у него затекла, он пытается подтянуть ее к себе.

— …Спасибо… я должен… сойти… в Лозанне…

Я захлопываю крышку, чуть не прищемив ему нос. Спасибо?! Дурень несчастный, я делаю это ради самого себя, а ты хоть подыхай, но где угодно, только не в моем купе. Поезд подходит к перрону в 1.30, как и положено. Американец тоже говорил про Лозанну. Мне надо немедленно избавиться от этого балласта, здесь, на стоянке, так мне не придется вышвыривать его на ходу из окна в какое–нибудь заснеженное ущелье. Никто ничего не заметит, и я смогу наконец спокойно поспать.