Охота на зайца. Комедия неудачников
Шрифт:
Внизу два белых «кадиллака» с дымчатыми стеклами. Как раз такие, какими их себе представляют. Даже еще более длинные и сверкающие. Местные «фиатики» разбегаются врассыпную, словно мыши, чтобы дать тем возможность припарковаться — чуть не во всю длину тротуара. Их тут же облепляют мальчишки. Желая взглянуть поближе, подходят старики.
Бьянка вся трепещет.
— Точь–в–точь такие же, как у калифорнийского любовника Сью Эллен!
Да, это чудо будет почище явления самого Сант'Анджело. Пытаюсь отвлечься от этих колесниц, чтобы получше рассмотреть пассажиров. Что нетрудно: трое белых, один черный. У этого последнего наибольший успех. Интересно,
Один из них снимает свои очки и утирает пот рукавом. Потом медленно направляется к ближайшему кафе и о чем–то говорит с хозяином, затесавшимся в группу зевак. Слов разобрать невозможно. Перед парнем в очках раболепствуют, ему уступают место на стульях, но он, похоже, не собирается садиться. Проходит минуты две, прежде чем хозяин соображает наконец, чего от него хотят, и задирает нос кверху, обшаривая взглядом дом напротив. Потом вытягивает руку и тычет пальцем как раз в мое окно. Все четверо пришельцев одновременно поворачивают головы и дружно на меня смотрят.
*
Два резких удара в дверь. Нет времени ни прийти в себя, ни одеться. Ни приготовиться к защите. Хотя никто пока на меня не нападает. Рефлекс параноика. Как тут им не станешь, когда на тебя зараз вываливают целый вагон дерьма. Спаси меня и сохрани, Сант'Анджело, ты ведь мой должник. Похоже, что население Соры собирается возместить себе отсутствие кинотеатра в их захолустье. Представление, как в старые добрые времена: кресла в оркестре и выступления клоунов перед большим фильмом.
— Я открою? — спрашивает Бьянка.
— Да.
Входят четверо. Толстяк в очках Ray–ban спрашивает меня. Остальные тем временем прошмыгнули в кухню, я слышу оттуда их голоса. Бьянка не ошиблась, они и впрямь говорят так, будто в каком–то плохо дублированном американском сериале. Особенно когда зубоскалят между собой — без нажима, без грубости, но при этом вас холодный пот прошибает. Черный снимает крышку с кастрюли и шумно нюхает. Тот, что в очках, не одобряет:
— Put that back, you jerk… [51]
51
Положи обратно, кретин… (англ.).
Негр подчиняется, ворча. Видимо, очкастый у них за босса.
Он протягивает мне руку.
— Польсинелли?
— Да.
— Парини. Джузеппе Парини. Слыхали это имя?
Слова у него выходят какие–то зажеванные, корявые. У него тягучий выговор, как у американца, который изъясняется не на своем родном, а на языке Данте. Конечно, я тебя знаю. Еще бы. Это тебе принадлежал один гектар виноградника. У тебя сейчас сеть прачечных в Нью–Джерси. И ты кузен Руччо.
Лет ему этак
Бородач устраивается на диване, другой мордоворот садится верхом на стул, сунув себе спичку в зубы.
— Ragazza… — Он показывает на Бьянку большим пальцем. — Ей есть чем заняться?
Понятно. И бесполезно объяснять, что эта самая ragazza в общем–то у себя дома. Бьянка уже вышла. Мне стыдно. Но я вовсе не собираюсь сейчас корчить из себя преподавателя правил хорошего тона, я предпочитаю, чтобы они поскорее перешли к делу. Едва за ней закрывается дверь, как громилы расслабляются. Один включает телевизор, другой лезет в холодильник, третий бегло осматривает одну–две комнаты.
Полный бред.
Ну нет, никто не заставит меня поверить, что эти ребята занимаются доставкой на дом свежевыстиранного белья. И что они просто приехали погостить денек–другой на родине. Из–за ностальгии.
— До чего все–таки приятно вернуться домой, Польсинелли. Совсем забыл, какая тут красотища, вся эта зелень и прочее… Сплошная dolce vita, одним словом. Повезло им, этим местным. Славные ребята.
Негр поглядывает на экран телевизора через плечо своего приятеля и в восторге хлопает себя по ляжкам. «Коджак», повторение. Босс просит их угомониться.
— Я прослышал там у себя, что тут дела тоже идут неплохо… Good business?..
Улица длинна… И у него тоже. Итальянская диаспора сработала добросовестно. И десяти дней не прошло, как случилось чудо, а он уже прикатил.
Бородач угощается овощным супом прямо из кастрюли, черпая его разливательной ложкой. Остальные гогочут, словно мальчишки, слушая комичные голоса актеров.
Парини хватает чемоданчик и ставит на стол. Обычный атташе–кейс, из тех, что попадаются на глаза десятками каждый Божий день, со всякой всячиной внутри — сбережениями, договорами, обещаниями, пожизненными рентами. Жду, когда он его откроет, чтобы узнать наконец, что же такое он для меня приготовил.
— Ну что, обделаем дельце на пару, а?
Он открывает оба замка тычком большого пальца и делает паузу.
— Любезный был малый этот Тренгони, и язык был хорошо подвешен… В два счета зубы мне заговорил. Только вот что, Польсинелли, стыдно мне теперь, что я продал такую священную землю… Я ведь почитаю святых. Но что подписано, то подписано, у меня всего одно слово, Польсинелли. Твоя она теперь, эта земля.
До меня доходит наконец — он просто хочет войти в долю со мной, сделку предложить. И он нарочно тянет время, не открывая чемоданчик. Я переминаюсь с ноги на ногу, не сводя глаз с его кожаной крышки.
— Хоть я и продал ее за сущие пустяки, верно? Ты согласен? А ведь это кощунство так поступать. Мне стыдно. Эх, если бы только Сант'Анджело узнал, что я спустил его виноградник за какие–то несколько тысяч долларов!
Он воздевает руки к небу. И открывает свой атташе–кейс. Я таращу глаза.
И ничегошеньки не вижу. Абсолютно ничего. Чемоданчик совершенно пуст.
Он хлопает в ладоши один–единственный раз. Остальные, решив, что дело подходит к концу, окружают меня.
— Ладно, Польсинелли, меня дела ждут в Нью–Йорке. А дело есть дело, так ведь? Видишь этот чемоданчик?