Охотничьи тропы

Федосеев Григорий Анисимович

Илья Мухачев

МОЛОДОЙ ОХОТНИК

I Он любит горы, долины, тайгу, Быстрого зверя стрелять на бегу… Он любит весен таежных цвет. Ему восемнадцать веселых лет. II Широкая лунность, звезда впереди. В такую погоду не раз он ходил На шуструю белку. Хрустели снега. Шумя, перед ним расступалась тайга. На теплые плечи с вершин голубых Сыпалась изморозь — пороха вспых. Рассвет начинался, и в белом лесу Мороз

был звонок, прозрачен, сух… Он шел без дороги в страну кедрача И ствол малопульки мерцал у плеча. Он целился верно. И выстрел был меток, И падала белка пушистой кометой С размашистой ветки. И воздух качало, И сыпало солнце косыми лучами. III Он любит костра золотистый огонь, Веселую песенку спеть под гармонь. И, высыпав жаркие сердца слова, Любимую девушку поцеловать… Он любит весен таежных цвет, Ему восемнадцать веселых лет.

Илья Мухачев

ПУРГА

Охотник до солнца ушел в тайгу, Снег падал на плечи бел. Горы молчали. Ветер в логу Лесную легенду пел. Юные сосны там и тут Прятали кос убор. Небо темнело. Обрывки туч Плыли по склонам гор. Там, где таежный кустарник сед, В кругу ледяных болот, Охотник напал на звериный след И молча шагал вперед. Но у поляны, за спуском крутым, Где хмуро глядел откос, Тропа изогнулась. И снег, как дым, Над белым огнем берез. И все зашумело. От крепкого сна Проснулся глухой бугор. Тайга зашаталась, как будто она Пыталась лететь в простор. Никто не окликнул сквозь пестрый гам, Сквозь белую кипень тут: Охотник, как бы ты ни был упрям, Найди под скалой приют… Лишь сивая грива слепой тайги Да павшего дерева гул… И черная шапка в дыму пурги, Качаясь, плыла в тайгу. Пурга бушевала, пока сухой Мороз не хлынул с небес, Пока не укрылся белой дохой Зеленоватый лес. Пускай все тропинки позамело Той бешеною пургой, Охотник под вечер вернулся в село С добычею дорогой. По рыхлой дороге он грузно шагал, Тряся лохматым плечом… Видно, в тайге ни мороз, ни пурга Охотнику нипочем.

Г. Федосеев

НЕПОКОРЕННЫЙ

Это было в ноябре, когда по Саянам бушевали снежные бураны. Я с охотником Василием Мищенко возвращался из своего лагеря, расположенного на Сухом Логу, в жилые места. Шли Черным белогорьем. Всюду на необозримом пространстве лежала снежная белизна гор, окаймленная по склонам черной границей леса. Белизна будто скрадывала бугры, ложки и шероховатую поверхность белогорья — все казалось гладким, ровным. Мы торопились. Хотелось к вечеру добраться до вершины реки Кингаш и там, в кедрачах, заночевать. Лыжи легко скользили по отполированной поверхности надувов. Встречный ветер обжигал лицо, стыли руки, и мы с трудом отогревались ходом. За последним подъемом недалеко показался и лес Кингаша. Мы прибавили шаг и через час уже скатывались к реке.

В верхнем

ярусе, у границы с белогорьем, лес мелкий, чахлый — это от постоянных ветров и непосильных морозов, но ниже он рослый, стройный, и уже у русла реки нас встретила густая кедровая тайга. Как только мы спустились туда, сейчас же стали подыскивать место для ночевки. В такой тайге приют найти нетрудно. Почти под каждым старым кедром можно укрыться от непогоды, но нам удалось найти такой, под которым не было снега, и мы сейчас же развели костер и приступили к благоустройству своего ночлега. Уже нарубили хвои для постелей, сделали заслон от непогоды, как снизу послышался лай собаки. Мищенко долго и внимательно прислушивался.

— Однако, это Петрухин кобель лает, Соболь, — сказал он, и, несколько подумав, добавил: — Придется итти, не он, так кто-то другой тут промышляет.

Мы надели котомки и, с надеждой на лучшее, ушли вниз по Кингашу. Сумерки уже окутывали тайгу. Крепчал мороз, и все окружающее нас готовилось к длинной ночи. Вдруг пахнуло дымом, и скоро мы увидели на небольшой поляне примостившуюся между двух елей палатку. Тут же рядом, у саней, кормилась лошадь. Черный кобель, выскочив из-под саней, с лаем бросился на нас, но, узнав Мищенко, по-приятельски облапил его. Нас встретил уже пожилой, слегка сгорбленный человек. Мы подошли и поздоровались. Это был известный саянский промышленник из деревни Абалаково Петруха Кормильчик. На нем низко на плечах, подвязанная широким ремнем, висела старая, уже выбитая дошка. Глубоко сидящая на голове шапка, сшитая из козьих лап, тоже была старая, и только унты с длинными голяшками щеголяли своей новизной.

— Заходите, раздевайтесь, — проговорил он после минутного молчания. — Чай готов, будем ужинать. — И старик засуетился.

В палатке было тепло и уютно. От кедровой хвои, которой толсто был устлан пол, шел смолевый запах. На железной печи, шумно играя крышкой, кипел чайник. Мы сняли котомки, разделись и стали отогреваться.

Через полчаса все сидели за чаем. Из разговора я узнал, что Мищенко и Кормильчик — близкие люди. Первый рос и, как говорят в Сибири, поднимался на ноги у Кормильчика, он-то и сделал из него прекрасного охотника и незаурядного следопыта. Василий расспрашивал его о своей семье, которую он покинул еще весной, уходя в экспедицию, о близких, и только несколько позже спросил:

— Неужто зверя ближе нет? Что за неволя заставила ехать так далеко?

— Как нет, везде он есть, да только там ближе не с моей теперь силой взять его.

Он допил чай и отставил чашку.

— Неделю назад, — продолжал Кормильчик, — беда стряслась над нашим маральником. Заскочили волки и шесть зверей убили, окаянные. Ведь случая не было, чтобы хищники могли перескочить через этакую изгородь. Вызвали меня и деда Леваху на правление. Ну, говорит председатель, как же вы, деды, добро колхозное просторожили. Хотя и не совсем наша вина, но оправдываться не стали. Вот и пришлось ехать добывать зверя, сами знаете, его в сельпо не купишь. Дневать бы завтра остались, — вдруг обратился он ко мне.

— Как Василий, он, ведь, домой торопится, а мне все равно, можно и отдохнуть, — ответил я ему.

— Да не отдыхать, — перебил меня Кормильчик, — хотел просить Василия помочь мне зверя поймать, все же вдвоем легче и надежнее.

— Живьем зверя? — переспросил я. Это меня заинтересовало. Пришлось согласиться. Но при одном условии, что и я приму участие в этом необычном промысле.

Морозная ночь низко спустилась к тайге, и еще не успела темнота упрятать долину, как все кругом нас закуржало. В лесу стало тихо, и только однотонно похрустывал, кормясь зеленым сеном, конь. После утомительного перехода через Черное Белогорье спали крепко, но недолго. Далеко до рассвета нас разбудил старик. Завтрак уже был готов. Мы быстро оделись, освежились холодной водой и, закусив, стали готовиться в путь.

Мищенко и Петруха взяли с собой в котомки по большой сохатиной коже, мягко выделанной, камусы [11] и по нескольку концов веревок, я же — продукты, топор и котелок. На мой вопрос: почему они не берут с собой ружья, Кормильчик ответил:

— К чему они, лишняя тяжесть, не нужно.

Тонкая полоска света уже окрашивала восток. Передом шел Мищенко. За ним Петруха. Куда девалась его старость? Как только он пошевелил лыжами, сразу исчезла сгорбленность, он стал более подвижным, ловким, и я с трудом поспевал за ним.

11

Камусы — куски меха с ног косули, оленя или лося.

В тайге становилось все светлее и светлее, скоро из-за гор показалось и солнце. Мы обошли несколько вершинок и без результата уже подходили к вчерашнему своему следу, как вдруг идущий впереди Мищенко круто повернул вправо и, затравив лыжи, рванулся вниз. Следом за ним свернул и Кормильчик. У поворота я увидел три свежих следа изюбрей. Промышленники уже были далеко и, мелькая между кедрачей, скрылись с глаз. Там, в ключе, они подождали меня, покурили, подтянули юксы на лыжах и, не торопясь, все мы тронулись дальше.