Охотники за джихами

Иосифов Константин Васильевич

Дрозд вернулся назад. Дрозд наклонил голову направо — корки нет. Дрозд наклонил голову налево — корки нет. Что за чертовщина? Дрозд смотрел по сторонам в недоумении. Это уж было выше сил Миши. Миша прыснул.

Дрозд обернулся, посмотрел на него круглым глазом и тяжело взлетел, решив, видно, что всё это дело рук того двуногого зверя, что притаился за окном.

Стол на балконе опустел. Миша постоял немного у окна, улыбаясь. Потом он вспомнил, что у него сегодня хандра и что ему надо не улыбаться неизвестно чему и не разгуливать по комнате, а лежать и смотреть пустыми глазами на потолок. Так он и сделал. И сейчас же чёрная, безысходная тоска слова овладела его сердцем.

А для безысходной

тоски у него были все основания.

Прежде всего, из его дружбы с Нелли получилась самая нелепая штука в миро, такая нелепая, что о ней нельзя было рассказать даже Адгуру.

Когда Нелли похвалила его статью. Миша написал ей письмо о том, что он без неё жить не может и, подписавшись «М. Друг-Дружковский», отправил письмо с Леночкой. Нелли ответила, что и она без него жить не может, и подписалась «Н. Мил-Миловская». И вот с тех пор каждую субботу Миша отправлял с Леночкой письмо к Нелли и каждый понедельник после уроков получал ответное послание, в котором почти слово в слово повторялось то, что он сам писал ей в своём письме. Сообщал он ей, например, что двойку по русскому языку он заработал только потому, что весь урок думал о ней, о Нелли Мил-Миловской, и в ответном письме он узнавал, что и Нелли чуть было не схватила двойку по арифметике, потому что думала о нём, Мише Друг-Дружковском.

Такая система имела свои преимущества и первое время даже нравилась Мише. К примеру, хочется тебе, чтобы тебя увидели во сне. Ты пишешь девочке, что тебе снялось, как джихи-разбойники напали на неё и как ты спас её от верной гибели. В ответ тебе сообщают, что и тебя видели; во сне — как ты тонул и как тебя вытащили за волосы.

Но скоро Миша обнаружил в такой переписке один очень существенный недостаток: получалось, что он сам как бы диктует ответные письма, а ведь это почти то же самое, что писать самому себе.

Иной раз Мише приходило в голову, что Нелли на него наплевать и что она над ним смеётся. По в каждом конвертике с фиолетовой подкладочной обязательно содержалось неопровержимое доказательство, что автор письма к нему неравнодушен. Это был цветок, и не какой-нибудь живой цветок, а нарисованный. Правда, некоторые мальчики предпочитают получать живые цветы, но это только по недомыслию. Живой цветок достать проще простого: спустился с крыльца — и тут тебе сколько угодно живых цветов, даже в ноябре ты можешь нарвать роз. Нарисованный же цветок в саду не растёт, и его надо прежде всего нарисовать. Небось, если бы Нелли относилась к нему равнодушно, она не сидела бы часами, срисовывая через копирку все эти ландыши, розы, незабудки и раскрашивая каждый лепесток, каждый пестик.

Казалось, почему бы не начаться счастью? Ты хочешь дружить с девочкой, девочка хочет дружить с тобой — что ещё человеку нужно? Но тут-то получалась закавычка. Стоило Мише оказаться с Нелли в одной комнате или же встретиться на улице с ней, как все слова покидали его. Он краснел, он бледнел, как тот «жил однажды капитан» из песенки. Если он разговаривал с Адгуром или кем-нибудь из мальчишек, когда поблизости была Нелли, то он нарочито громким голосом нёс чепуху и делал вид, что не замечает её. Ну, а она обязательно почему-то поворачивалась к нему спиной, прикрывала рот рукой и убегала, либо неестественно громко смеялась и тоже смущалась.

И изменить такое положение не было возможности.

Была и ещё одна причина для хандры. Дни, правда, ещё стояли солнечные, но ведь скоро наступит зима, когда днём и ночью течёт с неба вода бесконечными струями, когда соль намокает в солонках, ржавеют иголки и хлеб покрывается плесенью. Уже садовник сломал листья у бананов и обернул ими стволы деревьев, чтобы бананы не замёрзли, и стоят они, как птицы с подбитыми крыльями,

и море стало сердитое, холодное, так что уже не пойдёшь купаться. И северные птицы прилетели сюда на зимовку. Все куда-то спешат, едут, летят, а ты тут лежи на диване как проклятый, изнывай от скуки. Конечно, можно было бы организовать краеведческий поход. Но нет, баста! Хватит! Наорганизовывался на свою голову. Пусть наплачутся. Ещё придут просить, да он подумает, соглашаться ему или нет. А то моду взяли — от имени райкома комсомола наградили кружок палатками, премию Адгуру выдали за спасение джиховского могильника, а Нелли — за стенгазету. Даже Линючку отметили грамотой, уж не за то ли, что она играет в раскопки со своими куклами? А вот о нём, о председателе, без которого и самого общества не было бы и экспонаты валялись бы в подвале, о нём, главном писателе общества, о нём начисто забыли. Вторую статью написал о походах, так эту статью забраковали и поместили писанину Архимеда о том, как Адгур спас черепки при рытье канавы. А кто виноват? Конечно, мама. Небось пришла к Арсену, а может быть, и до райкома добралась: «Это непедагогично, это неполитично! Вы своими премиями только голову кружите моему сыну. А она у него и так неустойчивая»… А это педагогично, это политично затирать собственного сына? Да и какие могут быть тут педагогические соображения? Не мог же он забросить вдохновение и ринуться в какую-то канаву? А если вдохновение потом покинуло его, так разве в этом его вина?

Но ничего… Не на такого напали. Вот возьмёт он своего Друга и пойдёт на поиски стоянок. И никого ему не надо, кроме Друга. А что? Разве нельзя и в одиночку найти что-нибудь интересное? Ведь открыл же Адгур грот в одиночку… А недавно один сочинский паренёк натолкнулся на шлем римского воина. Так в Сочинском музее не сразу сообразили, что это за штука такая. Думали, железный кувшин… В одиночку даже лучше искать, споров меньше. Надо только подрессировать Друга ещё немного. Впрочем, всё это ерунда и фантазии. Разве Друг понимает в древностях? Куда ему! Опять нанюхает крота или суслика.

— А ребята собираются в пещеру, — послышался голос Леночки.

Миша взглянул на сестру. Сидит себе на полу, засунув голову под стул, и выводит из-под стула свою Акульку. За Акулькой на верёвочке тянется старый Мишин пенал, гружённый разноцветными камешками и стекляшками, — просто смотреть тошно! Воображает, что это археологические находки. И таким-то вот достаются грамоты! Эх!

— Собираются в пещеры? А зачем? — спросил Миша.

— Будут порох и пули искать.

— Порох и пули?

— И кинжалы. И священный камень. И солнце.

— Солнце в пещере? Да ты что! Опомнись!

— А чего мне опоминаться. Сам опоминайся, — сказала очень спокойно Линючка.

— Да брось ты свою Акульку! Совсем с ума сошла девка. Говори толком.

— Адгур говорит: скоро поход в пещеры. Он и меня обещал взять. И твоя Нелли тоже пойдёт.

— Ах, так… Значит, сами сговорились, а мне ни слова!

Ничего не ответила Линючка. Она сдёрнула шаль со стула и всыпала свои цацки в коробку из-под ботинок — местожительство Акульки и Ванюшки, — а коробку запихнула под кровать.

Итак, всё пошло к чёрту — походы, раскопки, дружба. Собирается поехать в пещеру, а ему, председателю, ни слова об этом. Эх, Адгур, Адгур! Был парень как парень, а теперь… И Нелли тоже хороша. Одному пишет письма, двойки из-за него получает во сне, незабудки ему рисует, а с другим в пещеры идёт.

Покинутый всеми, несчастный, никому не нужный, Миша уже представил себе, как он уезжает навсегда из совхоза, конечно, предварительно прославив себя замечательными археологическими открытиями и статьями, как вдруг в комнату, без звонка, без стука, вбежал Адгур.