Охотники за курганами
Шрифт:
— Так ведь стариков ты мне даешь! — возмутился князь. — Им же назад возвернуться милости Божьей может не достаться!
— Они в разуме, князь, — другим голосом сказал Хлынов. — Им по жизни терять нечего и некого. За тебя идут, за дело твое.
Князь переступил, чтобы из-за Хлынова глянуть на Вещуна и Баальника. Все сказано старовером правильно. Тут подлога нет. И Баальник его войску ныне нужен, и Вещун. Это — древнее правило похода, как же он сам, князь, о том не домыслил?
— А я им за свой кошт две повозки даю, провиант и одежу, —
— Добро, — согласился Артем Владимирыч, поражаясь пронзительности взгляда, каким глядел на него Вещун. — Спасибо и прощай! Свидимся — я тебя, Калистрат, от благодарности Императорской не отодвину!
Калистрат Хлынов открыто наложил на себя крест двумя перстами:
— Той благодарности мне и даром не надо. А от тебя, князь, что в левом сапоге дашь, то и приму. Хоть бы и медный алтын!
Умен, но и хитроват был старовер Хлынов! По древнему русскому обычаю — через левый сапог — можно было и деньги предать… и рабов че. шдинских, и даже — землю. В размере целой страны с народцем!
Князь хохотнул, притопнул своим левым сапогом и повернулся от старовера. Дела ждали.
Князь не видел, направляясь к своей лошади, как Вещун погрозил Хлынову сухим и длинным пальцем. Старовер крякнул, засуетился и стал за узду поворачивать пролетку к двум полным возам, пока стоящим без лошадей.
Баальником забайкальские кержацкие верховники велели Калистрату Хлынову поставить бывшего каторжанина, исходившего Сибирь с темными ватагами от Урала до Байкала и под конец жизни без сумления уверовавшего в Бога по обычаю старой веры.
Им, верховникам всей сибирской старой веры, было уже доподлинно известно, что небывалый доселе поход в Закаменную землю затеян иноземным человецем ради денег. Чтобы опосля на вырученные в земле Сибирской деньги внедрить в Сибири же подлую ромейскую веру! В кою намерился поверстать всех сибиряков Папа Римский, главноначальник над Вавилонской блудницей, как о том в пяти первых и самых правильных книгах Библии уже писано!
— Нашим же салом, да по нашим мусалам! — разошлись обычно тихие бородачи.
— Куй ему окоротим, этому казуиту подлому! — окончательно решил приговор всесибирского кержацкого собора. — Баальника сюда приглашаем! Он им покажет, как мертвяки оживают в древних могилах!
— Да понюхать даст — чем мертвое золото пахнет!
— Старики! Старики! — пытался утихомирить собор старый волхв, — старики! Не о том мерекаете!
Притихли. Волхв сейчас как правду скажет! Как истину сыпанет!
— По заимкам да по урманам надобно теперь же собирать молодых… кто звериной крови уже отведал! А значит, и человечьей не отпужнется! Сами укорот дадим охальному иноземцу! Князя в тое дело мешать негоже! Он нам еще важен по делам станет!
— Так не решаем! — строго и тихо молвил самый старый из заседальщиков — протопоп. — Крови нам не надо. Чем другим помочь князю Гарусову, истинному
— И Вещун. Его не забывай! — донеслось из темного угла скита, затерянного в буреломах.
Второе имя все решило. Споры мигом кончились. Старый предстоятель древлянской веры наложил на всех древний, еще во второй Москве — в Дамаске — кованый крыж.
И белобородые тихо растеклись среди вековых кедрачей.
Баальника быстренько нашли, в скорую дорогу перекрестили, намекнули — куда идти. И он пошел.
А Вещун появился в доме старовера Хлынова сам.
Три дня назад постучал поздней ночью по воротам, свирепые волкодавы разорвали ночную тишь лаем и тут же заскулили тонким подвзвизгом. Калистрат еще накидывал, шепча яробу, кожух на плечи, а стучавший уже вошел в избу, будто патриарх. Коротко поклонился Настасье Старой, повернул сухой, бородатый лик навстречь злому Хлынову и сказал тихим, но звучным голосом:
— Будь по здорову, хозяин! Кажи благому страннику лик Девы с младенцем, что сработан Дмитрием Серебряником во граде Дамаскин!
Хлынов мог — племянники его спали рядом, в клети — выкинуть на улицу наглеца, не положившего крест на иконы при входе. Но только засипел горлом и обмяк.
Он в Сибири был един, кто хранил покой свидетельства православной древлянской веры — икону серебряного литья, на коей щитоносная Матерь с грозным ликом воительницы держала в одной руке копье, а на другой — младенца — Владыку Мира — рогатенького Ваала.
— А ты, калика… — проговорил, сглотнув, Хлынов, — тоже… предъяви…
Но Настасья Старая уже пала на колени, чтобы целовать правую руку пришлеца. Она в свете лампады успела заметить на пальце перстень темного серебра с крылатым знаком Надсмотрщиков.
Хлынов подошел к целованию перстня, без преклонения колен. Это было показателем большой важности его древлянского служения.
После целования перстня, откинув крышку напольного сундука и подняв в нем вторую, ложную боковую стенку, Хлынов вынул на свет тяжелое квадратное литье видом парсуны и величиной с самоварный поднос. Тяжесть литейной работы была не в серебре. Икона содержала, кроме серебра, половинную примесь самых божественных металлов — золота и платины.
И лита была тем Дмитрием Серебряником, что служил своим мастерством древней вере четыре на тысячу лет назад во граде, кой ноне зовется Дамаск. А много ранее — именем был Москва.
Отец Ассурий пришел из Петербурга в Тобольск, дабы под именем Вещун пройти путь, начертанный князю Артему.
Пришел — так надо говорить. На самом деле его везли по «зеленой тропе» кержаков особым гоном, позволяющим по северному тайному проходу через горы Аль Ур попасть за тридцать ден от пристанища Ваала у моря Баалтик до последнего стана Владыки Неба — озера Баалкара.