Охотники за сказками
Шрифт:
Четвероногий почтальон
Взволнованные многочисленными событиями дня, непонятной тревогой дедушки, долго не засыпали мы в эту ночь. Над шалашом гудели комары, звенели в чистом ночном воздухе отчаянно и тонко, пробиваясь к нам через щели. Под дальним берегом озера гулко ухала выпь, дико хохотало ночное пугало — угрюмый филин. Впросонках подавали голоса другие, должно быть кем-то потревоженные, птицы. Невидимый зверек хлопотливо бегал вокруг шалаша маленькими торопливыми шажками, с робкой осторожностью
Полюбили мы свой лесной шалаш.
Каждую ночь, лежа в нем, странно было думать, что неподалеку от тебя спят или разгуливают преспокойно разные зверушки, неслышно пролетают ночные птицы; может быть, голодная лиса гонит зайца, колючий еж захоронился в траве под стенкой, выслеживая глупого мышонка, или огромный сохатый, вскинув тяжелые рога и настороженно прислушиваясь к каждому звуку, беззаботно проходит мимо нашего зеленого жилища.
Возвратившись от дедушки в шалаш, мы и о звездах переговорили и всех лесных зверей перебрали.
Лежа в постели, Костя Беленький любит вести такие беседы, а мне больше нравится слушать их.
Прикрывая глаза, я внимательно прислушивался к разговору товарищей и наблюдал за одинокой полоской света под окном сторожки. Щелка в шалаше была маленькая, полоска под окном — узенькая. Глядя на нее, глаза у меня тоже суживались. Так, казалось мне, лучше думается, скорее можно догадаться, что делает оставшийся в одиночестве дед Савел.
За ленивой разгадкой этого и явилось полное успокоение от всяких дум.
А загадка раскрылась самым быстрым и неожиданным для нас образом. Уже наутро следующего дня все мы знали, что так озаботило и расстроило деда Савела.
И до сих пор хранится вложенная в тетрадь Кости Беленького записка, которую писал дедушка в эту ночь.
Узкие, худощавые буквы экономно и старательно прилажены одна к другой. Они вытянулись прямо, словно тычинник в частоколе; по тетради в одну линейку занимают весь пробел от нижней до верхней полоски.
Это письмо с незнакомыми для нас ятями, фитой и ижицей, с твердым знаком после твердых согласных на конце слов помогло нам раскрыть и тревоги деда Савела.
С трудом разбирая слова и разглядывая незнакомые буквы, прочитали мы поутру на отдельном листочке в тетради, возвращенной дедушкой Косте:
«Фома Онучин опять зачастил в наш бор навещаться. Нонче в сумерках такое сотворил, что просто умопомрачение. Веришь, нет, две семянки подвалил и увез. Ребятишки мои на месте его застигли. Только молоды и доверчивы они на людей, хочется все в добром виде себе представить. Потому и про Онучина дурного не заметили, а сказать им правду язык мой не ворочается. Жалко малых ребятишек в такую грязь окунать.
А от меня Фома уходит, словно по духу чует. В другой раз в новом месте появляется. Один ли он орудует или в сговоре с кем, понять не могу. Только он будто заранее мою отлучку
Про Пищулина тоже сумление берет: не он ли Фоме потворствует? И верится и не верится, да есть намек.
Вот какие дела, дорогой мой, здесь творятся. От них и ноги служить отказывают, и голова вкруг идет.
Сделай великую услугу, улучи часок забежать ко мне, присоветуй, как тут быть. Одному мне, чую, не справиться.
Передай низкий поклон мой Василисе Федоровне и Ефиму Максимовичу. Буду ждать тебя всенепременно».
Кому готовил дедушка свое послание указано не было. По написанному много слов перечеркнуто: видно, старался лесник, чтобы все хорошо и правильно получилось.
Ясно было, что в Костиной тетради сохранилась лишь черновая записка. Сделанную набело дед Савел у себя оставил.
Прочли мы письмо, и всем захотелось какую бы то ни было услугу дедушке оказать. Больше всего занимало нас, на какую почту и с каким почтальоном дед Савел письмо свое отправит.
Костя Беленький немедленно сумку на пуговицах к поясу прицепил, чтобы тетради под рукой находились. Сразу видно, что дедушкиного поручения ожидал. Тогда он и дорожные приметы записал бы и тропинку по листу прочертил, чтобы весь путь на бумаге был виден.
Павка Дудочкин тоже серьезности и степенности поприбавил: ремешок подтянул, сапоги пучком травы протер. На лице — сама готовность и исполнительность.
А Ленька Зинцов, наблюдая парадный вид приятелей, выдернул кисти пояса у меня из кармана, «нечаянно» грязным лаптем прошелся по Павкиному начищенному сапогу и выкатился из шалаша на солнышко. «Вот, мол, он — я! Прошу любить и жаловать, какой есть».
Только ни парадный, ни бравый вид дедушке не понадобился.
Дедушка вышел на крыльцо со старой и помятой медной трубой. «Ту-ту-у, ту-ту-у, ту-ту-у», — громко затрубил он на весь лес. А глаза смотрели строго и повелительно.
На минутку опустил трубу и снова: «Сю-да-а, сю-да-а, сю-да-а!»
Потом таким же образом просигналил третий раз и, не сказав ни слова, вернулся к себе в сторожку.
Несколько минут мы ждали необычного. Потом стали высказываться догадки, кому трубил дед Савел, откуда в лесниковой сторожке труба появилась: то ли в бору нашел ее дед Савел и просто решил испробовать, то ли она для дела хранится.
Темное пятно промелькнуло между деревьями на противоположной стороне озера. Какой-то зверь, огибая водный полукруг, стремительными прыжками мчался в нашу сторону. Мы присмирели.
Не обращая внимания на наше присутствие, он вихрем пролетел мимо. После мы узнали, что у него и кличка была вихревая — Буран.
Еще качались на следу потревоженные травы, а Буран с разбегу уже залетел на крыльцо сторожки. Поднявшись на дыбы, ударил лапами в дверь, и она со стуком распахнулась.
На звук вышел дедушка.