Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942-1943 гг. Социологическое исследование
Шрифт:
Следующий пассаж из статьи Бруно Беттельгейма подтверждает предположение о том, что подобная регрессия не была единичным случаем, а поразила многих. Вот что он пишет:
«Автор выдвигает мнение о том, – частично основанное на самонаблюдении, частично на беседах с некоторыми другими узниками, осознавшими, что с ними происходит, – что подобная регрессия не могла бы произойти, если бы она не поразила всех узников. Заключенные не посвящали друг друга в свои грёзы и мечтания или семейные дела, просто одни заключенные утверждались как группа, противостоящая другой группе – людей, протестовавших против отклонения от нормального поведения взрослого человека. Тех, кто не хотел впадать в инфантильную зависимость от охранников, обвиняли в том, что они есть угроза
Психоаналитик Эдит Якобсон утверждает то же самое:
«Внезапно и совершенно неожиданно человек воспринимает самого себя всеми покинутым, он чувствует себя маленьким беспомощным ребенком, который цепляется за остатки своего Я, чтобы бежать от угрожающих примитивных реакций. Неизбежно происходит частичная или более обширная регрессия к ранней инфантильной стадии развития. Генитальная организация рушится, и у всех заключенных в первые дни содержания в тюрьме происходит прорыв анального или особенно орального импульсов… Унизительное обращение, тот факт, что у тебя отобрали все твои личные вещи, особенно очки, усиливает ощущение страха и ускоряет регрессивные процессы… В первый день заключения некоторые женщины беспрестанно плакали по своим матерям, другие взывали к своим покинутым детям, зачастую явно не осознавая трансформацию собственного инфантильного желания получить защиту…» (18, с. 345).
Как считает Якобсон, охранники способствовали обострению такого развития:
«Об этой женщине-капитане были наслышаны во всех тюрьмах, она прослыла маньячкой и садисткой с дурацким стремлением все время разговаривать. Она отличалась двойственным отношением к заключенным. Своим тираническим поведением она доводила их до отчаяния, и в то же время относилась к ним как к «детям, забота о которых на нее возложена». Она постоянно заступалась за них, как будто думала, что они подвергаются несправедливому обращению со стороны других. Ее отношение к заключенным напоминало отношение матери-тирана, стремившейся доминировать над детьми, и эта черта за долгие годы работы стала характерной чертой ее личности» (18, с. 352). (Смотри также комментарий к статье Э. Якобсон).
Некоторая регрессия к инфантильности наблюдалась, по-видимому, даже у заключенных, живущих в относительно благополучных материальных условиях. Так, Одд Нансен, находившийся в 1942 г. в лагере в Северной Норвегии в сравнительно хороших материальных условиях, писал в своем дневнике следующее:
«… Некоторые недовольны порученной им работой: они смотрят на тех, у кого работа легче, и их охватывает зависть. Иного не дано. Почему у него это есть, а у меня нет? Они совсем как малые дети. Даже те, которым уже за шестьдесят. Кто-то недоволен своей койкой – у других койки лучше, а к тому же, у других одеяла и простыни лучше.
Все жалуются старшему по бараку. Я проклинаю свою работу много раз в день. А ведь я считал себя таким терпеливым. Оказалось, что это не так. Как-то нам выделили несколько дополнительных шерстяных одеял, и мы отдали их тем, кому за пятьдесят, исходя из практических соображений. Тут же раздалось недовольное бурчание, послышались крики и вопли, посыпались оскорбления. Все это выплескивалось на старшего по бараку. А еще надо было придумывать что-то для организации досуга – игры и состязания, какие обычно устраивают для детей, когда их много и надо их чем-то занять, чтобы они ничего не натворили» (25, том II, с. 48).
Защитные механизмы
«Теперь нами овладел инстинкт самосохранения. Мы научились смотреть на страдания других, не реагируя. Мы спокойно ели свою еду, не обращая внимания на жадные и голодные глаза, устремленные на нас. Как-то ночью я пошла в туалет и переступила там через человека, лежащего без сознания. Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь.
Эта цитата из воспоминаний Лисе Бёрсум (9, с. 154) наводит нас на мысль о другой стороне проблемы. Люди пытались защититься – как физически, так и морально, – и результатом стали формы реакции, совершенно необычные для жизни вне концлагеря. Надо было как-то приспосабливаться, найти Normalit"at des Abnormalen [18] . А это выражалось двояко: человек становился апатичным, а с другой стороны, достигал высокой степени эгоизма или, во всяком случае, группового эгоизма.
18
Нормальное в ненормальном – нем., прим. пер.
БЕЗРАЗЛИЧИЕ
«Концлагерь давил на души своих жертв как мельничный жернов. Как можно остаться невредимым в подобных условиях? Никто не оставался таким, как прежде. Изменение душевного состояния ни в коей мере не означало изменение соотношения ценностей добра и зла, было и то, и другое. Главным характерным признаком становилась примитивизация ощущений. Разнообразие оттенков чувств почти автоматически исчезало. Душа создавала себе защитную скорлупу, своего рода панцирь, куда больше не проникали сильные чувства. Боль, сострадание, печаль, страх, ужас, одобрение – все эти чувства в своей обычной непосредственности взорвали бы восприимчивость человеческого сердца: ужас, подстерегающий тебя везде, без труда привел бы к его остановке. Кто-то становился жестким, многие отупевали. Это был такой же процесс, как и во время войны. Варварский смех и зверский анекдот были часто ничем иным, как защитным средством для людей, души которых подвергались угрозе помрачения сознания или истерии» (22, с. 341).
Одд Нансен пишет на ту же тему:
«Когда мы построились, чтобы маршировать на плацу с виселицой, меня поразило, до чего мы стали бесчувственными. Вот мы стоим – более четырехсот норвежцев (наш барак) – и сейчас будем смотреть, как вешают одного из заключенных. Можно было бы предположить, что в такой момент у всех будут серьезные лица, что даже будет царить гнетущее молчание! Не тут-то было! Мы оказались в шумной толпе смеющихся мужчин и подростков, которые чертыхались, сталкиваясь в тесноте или наступая друг другу на ноги. Всеобщее оживление казалось неприличным по отношению к одному человеку, стоявшему позади и украдкой курившему, готовому через некоторое время прошествовать к виселице. Здесь даже во время самой казни не наблюдалось угнетенного настроения. «M"utzen ab» (Шапки долой – нем.) – во время чтения приговора и перевода его на несколько языков. «M"utzen auf» (Шапки одеть – нем.) – когда палач приступает к работе. Осужденный насмерть не достоин, чтобы товарищи почтили его смерть обнажив головы! Наконец мы можем вернуться в наш барак – к еде и нашим делишкам. И толпа равнодушно бредет обратно. Мало кого интересует, кто был повешен и за что. Сейчас важно скорей занять место за столом, чтобы поесть. Или же встретиться с кем-то, у кого договорился купить хорошую куртку или брюки… (25, том III, с. 168).
Пол Фридман пишет на основе своего опыта наблюдения за заключенными в концентрационном лагере на Кипре:
«Приходилось только удивляться тому, насколько поверхностными были их чувства, и это касалось всех, кто постоянно подвергался опасности, независимо от того, в концлагере или вне его. Эта поверхностность особенно ярко проступала, когда они хладнокровно пересказывали жестокие переживания, как будто речь шла о чем-то совершенно безразличном, произошедшим не с ними, а с другими. Такая модель поведения называется либо безразличием, либо «аффективной анестезией», как окрестил ее французский психиатр Е. Минковски, и она является, несомненно, результатом сильнейшего вытеснения страха, вытеснения, которое позволило этим людям противостоять множеству ежедневных травматических переживаний» (15).