Окаянная сила
Шрифт:
Напрочь отказавшись выслушать Алену, он ускорил шаг. И, поскольку они уж добрались до поповского дома, недавно срубленного, с нарядным крыльцом, он отмахнулся от Алены окончательно и, заняв собой всю ширину вздымающейся от крыльца крытой лестницы, проследовал в горницу, где его, надо полагать, ждала попадья.
Алена так и осталась на дворе.
К ней подошли две собаки, обнюхали и отступились.
Статная баба высунулась из-за угла, пальцем поманила Аленку.
— Девка, ступай-ка сюда, девка…
Аленка
— Померла, говоришь, Кореленка?
— Померла, матушка!
— Вот горе-то, а я к ней собиралась чирьи отчитывать, у младшего моего два чирья на шее село. Ревмя ревет… Как помирала-то? Небось, тяжко?
— Тяжко, ох, тяжко! — закивала Алена. — Мне бы исповедоваться поскорее, я же при ней была…
— Ты нашего батьку не больно слушай, — быстро и сурово велела баба. — Он у нас грозен, да глуп. И не столь давно, чтобы насчет Кореленки понимать. А я тебя научу… Ступай на закат, иди да иди, сколь бы дорога не поворачивала. Дойдешь до речки, до Шелони, речкой — до леса…
— Так я ж оттуда! — чуть не плача, сказала Алена. — Боюсь я туда!..
— Не перечь, лягушка тебя заклюй! Пойдешь Шелонью, дойдешь до Северки и поднимешься по Северке вверх, там тебе будет заводь. Перейдешь вброд — поднимайся снова вверх, увидишь бревна гнилые. От них прямо в лес углубляйся…
— Да этак я опять к Кореленкиной избе ворочусь…
Посмотрев на озадаченное Аленкино лицо, баба негромко фыркнула.
— Бояться там уже нечего. Сама ж говорила — Кореленка долго жить приказала. А коли душа ее грешная сама, без помощи, отошла — стало, и Бог ее простил. Так вот, пойдешь от речки — зови негромко: «Батька Григорий! Батька Григорий!» Ответят. Тут ты всё и расскажи. Этот — поможет! Мы, коли что неладно, к нему ходим.
— Что же за батька-то? — спросила Аленка, потому что первыми ей пришли на ум московские безместные попы. А они ей большого доверия не внушали, потому что лаялись на прохожих отменно. Что, как забрел таковой ругатель в здешние края да и прижился в лесу? То-то радости!
— Я так полагаю, преставится — святым будет, — прошептала баба. — Всякую тварь разумеет! Всё выслушает, пожалеет, ласковое слово скажет… А живет в дупле древесном, не то что наш… Беги, девка! Наш-то грозен!
И сунула на прощание Алене горбушку.
Исполнив наказ строгой бабы, Алена отыскала и заводь, и гнилые бревна, и в лес углубилась, но ничего, похожего на заимку, ей не попалось. Она уж подумала, что заблудилась с непривычки, и хорошо еще, что не случилось поблизости, как возле болотного острова, место спорчено, болью скорчено.
Оставалось одно — подать голос.
— Батька Григорий! А, батька Григорий? — негромко позвала Алена, но молчание было ответом.
— Батька Григорий! — крикнула она уже громче.
Никто
Алена рассердилась. Ведь по всем приметам загадочный поп должен был обретаться где-то здесь.
— Батька Григорий! — завопила она что было сил и злости.
Тут уж без ответа не обошлось — ветер прошумел вверху по кронам, малый ветерок пронесся низом, пошевелив отягченный вшитой медью подол.
— Да не гомони ты… — явственно услыхала Алена недовольный ворчливый голос. — Ступай вон по тропочке…
Тут же и распахнулись кусты, явив ту тропочку, не больно нахоженную, однако заметную.
— Ты — кто? Сделай милость, покажись, — попросила Алена, растерявшись от такого чуда.
— Опосля уж… — проворчало не так разборчиво. И даже трудно было сказать — впрямь проворчало ли или померещилось.
Алена пошла по тропочке и вышла на полянку малую, где явно кто-то хозяйничал — было расчищенное от травы кострище с угольками.
— Батька Григорий! — снова крикнула Алена.
— Тут я, свет! — непонятно откуда ответил молодой голос. — Сейчас выберусь.
— Где ты, батюшка? — в великом недоумении спросила Алена.
— А в дупле, чадо.
И точно — стояло на краю полянки толстенное сухое дерево, так что Алене затруднительно было угадать, липа то, осина или что иное. На высоте сажени так в полторы, оно было обломано, и отломки торчали вверх, словно многие острия огромного гнилого зуба. В дереве-то и зашебуршало. Алена обошла его и увидела, как из узкой высокой щели лезет наугад на свет божий, шаря каменную приступочку, грязная босая нога.
Из дупляной темноты показалось и голое исцарапанное колено, и тощее бедро, и остолбенела Алена, сообразив, что диковинный батюшка сейчас явится перед ней вовсе телешом.
А время, между прочим, к такому вольному хождению не располагало. Кончался сентябрь — добрые люди уж добывали из сундуков и перетряхивали зимние наряды. На Алене была поверх двух сорочек телогрея с меховым ожерельем — и то ей жарко не казалось.
Тот, кто в конце концов выкарабкался из своего дупла, более всего напомнил ей малую фигурку в рукописной книжице «Книга — любви знак в честен брак», что сочинил ученый чернец Карион Истомин по случаю венчанья Дуни с государем. Только холстины портище было наверчено у него вокруг бедер, и всё.
Оказался он невелик ростом, малость повыше самой Алены, худ и угловат, с волосами бледно-соломенными и не густыми, с прозрачной бороденкой, с мелкими чертами маленького личика, с торчащим крошечным носишком, но при том лоб дупляного жителя был круто выпуклым и удивительной величины, хотя не за счет плеши — батька Григорий оказался молод, едва ли двадцати лет от роду.
На узкой безволосой груди висел большой медный крест, какой и на обширном брюхе ясковского попа не казался бы малым.