Окаянная сила
Шрифт:
— А там тоже по-русски говорят? — вспомнив лопотанье девок в Немецкой слободе, спросила Алена.
Степанида задумалась.
— Кабы не по-чухонски… — пробормотала она. — Или по-свейски? Но коли нужно будет — уразумеешь! Господь уменья пошлет. Да и я над тобой пошепчу. Ничего — справишься! Будет у тебя с собой камня Алатыря малый осколочек. Тот, что у Кореленки в укладке отыскался. Хоть и порченый, однако в пути поможет. Я порчу-то с него три рассветные зари снимала… Говорила с ним — вроде слышал он меня. Мы его в лоскуток увяжем и на шею тебе повесим, заместо
— Красть? — изумилась Алена.
— А и украдешь — так потом грех замолишь… Во сне-то вещем у тебя всё сбылось. И не жалей времени! Хоть год, хоть два пространствуй — а камень добудь. Без него проклятья не отделаем. Ох, сильное же попалось… Как это на тебе всё сошлось — и проклятье, и наследство Кореленкино? Одно на одно — как коса на камень, гляди — искры бы не полетели…
Степанида вздохнула.
— Уходить бы тебе отселе поскорее, — прямо сказала она. — Думаешь, не знаю я, какие ты чары над иголкой сотворила? Алена! Коли Кореленка при себе ту иголку держать не захотела, а Даниле Быку на сохраненье отдала, то, видно, знала она, что делала? Как ты полагаешь? Стало быть, уйдешь ты от праведников там, где про реку прослышишь, Двиной зовется.
— Так это я, выходит, к Архангельску с ними пойду? — Алена даже растерялась, Архангельск был до того далеко — казалось, царствие небесное, и то ближе. — Какие ж там свейские земли? Нашего ж государя!
— Да нет, в другую сторону. Две реки с таким именем текут, и одна в Белое море впадает, а другая — в то, что ранее Алатырским прозывалось — разумеешь? И по той реке плоты и струги идут. А в устье город стоит, я тебе о нем уж толковала. И в том городе ты про камень-Алатырь прознаешь.
— Собираться буду, — подумав, сказала Алена. — Путь-то, видать, неблизкий. Как ты полагаешь — не добежать ли до Успенья Богородицы, не заказать ли молебен?
— А что — Божье благословеньице лишним не бывает! — одобрила Рязанка.
— Дунюшка… — ласково позвала Алена.
Река еле слышно отозвалась.
Широкая была река, всей широтой отражала серое осеннее небо, и гладкая, что зеркало. Лишь кое-где лежали пятна ряби.
Двина-то Двина, в верховьях-то, может, и Двина, а тут услышала Алена, как ее здешние жители кличут.
— Дю-уне, — певуче произносят. Алена и обрадовалась — всё на Дуню смахивает. Всякая вода откликалась ей и Рязанке на имечко «Ульяна», а эта вот Дуней зовется. Дивно…
И город дивный.
В Немецкой слободе улицы хоть неширокие, да прямые, перед малыми крылечками кусты и цветы, деревья растут. А здесь улицы — клубок запутанный, идешь вроде бы направо, а выворачиваешь вовсе налево, дома стоят тесно, и уж на что церковь — строение обособленное, а тут и церкви по бокам домишками облеплены. Места, что ли, мало? За городскими стенами — сколько угодно! Город охвачен, как поясом, извилистой полосой пустыря, и лишь за ней начинаются предместья.
Тут, стало быть, и жить пока, дожидаться, пока объявится обещанный
На торгу Алена не услышала ни единого русского слова. Показала русские деньги — никто и не понял, что это за кривенькие темненькие монетки с буквами неразборчивыми. Похоже было, что русские купцы так далеко не забирались. Это показалось Алене странным — она знала, что архангельских, к примеру, купцов заносило и в аглицкие земли, и куда подале, а тут всё же сушей ехать, и дорога куда как безопаснее. Однако не услышала она родной речи — стало быть, следовало предпринять что-то иное.
Пустить в ход ремесло…
Очень Рязанка сердилась, что мало в Алене старания да прилежания. И точно — училась Алена кое-как, чтобы с силой совладать, а не ради знания и умения. Один лишь разочек ощутила радость от ведовской науки — когда с Савелием управилась. А тут-то и оказалось, что иным путем Алене в чужом городе не прожить.
Нужно было искать людей, которым без ее знаний и силушки никак не обойтись. Здоровым-то ведовство ни к чему, а требуется оно хворым да порченым. Что до хворых — не укладывались у Алены в голове все травы, которые пускала в ход Степанида, а что до порчи — тут у нее какое-то чутье в конце концов прорезалось, да и Рязанка на дорожку усадила ее, сама сзади стала, над ее непокрытой головой пошептала…
Стоя у церковных дверей, Алена внимательно наблюдала за женщинами, особенно — за богатыми, которых сопровождали служанки.
Она смиренно опустила голову, щеки ее и лоб были прикрыты на здешний лад повязанным белым платом, но если бы кто, взяв ее за подбородок, на здешний галантный манер, заглянул в лицо — мало радости было бы тому галантному кавалеру. Не улыбку розовых губ увидел бы он, и даже не милое девичье презрение к бесстыднику, а оскал язвительный — хотя и не просверкнули бы ему мелкие Аленины зубы.
Алена караулила и высматривала женщину, которая несет в храм Божий свое горе. И немалое горе — чтобы избавление дорого ей обошлось.
Та, кого ждала Алена, появилась не одна, а под руку с мужчиной, и оба они были средних лет, высокие и плотные, и оба — в черном бархате, у ворота белая оторочка, и лицами полными схожи, так что их можно было бы счесть за брата и сестру. Но Алена видела, что между ними — дела постельные, и дитя у них одно, довольно-таки позднее, и не радует оно их, ох, не радует…
Как она поняла это, видя даже не лица той четы, а руки, спорящие белизной с манжетами, лишь руки — не более, ей и самой было невдомек. Надо полагать, Рязанка потрудилась. Однако именно за этими супругами и за двумя сопровождавшими их женщинами, одетыми куда как скромнее, вошла она в чужой храм, не крестясь, и пристроилась так, чтобы смотреть обоим в затылок, и стала слушать.
Нет, не богослужение на незнакомом языке слушала она. Ей важно было услышать голос женщины. Хотя было это сложно — церкви здешние имели для богомольцев особые скамейки, и женщина с супругом заняли одну, что стояла довольно близко к алтарю, и между ними и Аленой оказалось великое множество всяких иных затылков.