Окаянная сила

Трускиновская Далия Мейеровна

— Послушай, свет Савелий, я ведь сколько раз тебя спрашивал — ты хотел убить его? Было желание?

— Нет, батюшка, истинно не хотел! — Невольный убийца осенил себя крестом.

— Значит, это вышло невольно? Нечаянно? — терпеливо домогался нужного ответа Гриша — и, видно, не в первый раз.

— Если бы невольно! А топор-то кто положил, чтобы под рукой был? Я, я! И замахнулся кто? Да я же! Как же нечаянно? Нет мне прощения!

Гриша, почуяв, как видно, что в церкви появился еще кто-то, обернулся.

— Аленушка! —

радостно воскликнул он. — Что же ты так-то, молчком? Ступай, свет Савелий, этак мы с тобой не договоримся. Нехорошо при людях… Потом приходи.

Кроткое, бледное лицо, окаймленное полупрозрачной юношеской бородкой, улыбалось — как если бы и впрямь долгожданная сестра пришла.

— Мне скрывать-то нечего, — проворчал Савелий. — И так все знают, что я убил, а не кто другой.

Алена тут насторожилась.

Видно, Степанидины уроки пошли ей таки впрок — учуяла неладное.

— Кого это ты убил, мой батька? — спросила она, внутренне как бы ощетинившись.

— Зятя, — отвечал убийца. — Прокопия. Вора с топором караулил, вор к нам на огород повадился, зять за хлевом поджидал, впотьмах обознался. Дочку повдовил.

— Все службы на коленях простаивает, горемычный, — жалостно вздыхая, добавил Гриша. — Всем миром разобрались, сам боярский приказчик оправдал. И печалюсь о нем, и не вразумить мне его никак.

— Чего уж меня вразумлять. Грешник я! — Савелий громко вздохнул и добавил с неким тайным смыслом: — Великий грешник! И нет мне прощения…

— Епитимью на него наложил — вдвое против приказанного исполнил! — добавил Гриша. — Ты чего это, Аленушка?

— Убил, говоришь? — Отстранив рукой Гришу, Алена встала перед Савелием, маленькая, но грозная. — Небось, головушку-то ему, бедному, как кочан капустный, развалил?

— Развалил, каюсь, — отвечал Савелий с каким-то мрачным весельем. — Кровь выпустил… За то желаю пострадать, а этот вот не дает. Он думает — на хлеб-воду меня посадил, так я и свой великий грех искупил? Прежний-то батюшка строже был! Он-то меня бы посохом покарал!

Он покачал крупной головой.

— Стало быть, пострадать, батька мой, желаешь? — уточнила Алена. — Перед всем миром пострадать?

Ярость, ярость поднялась изнутри откуда-то к самому горлу, норовя огнем выплеснуться! Сила Кореленкина проснулась, Аленой овладела, и возникло в ней вдруг знание таких вещей, о каких Рязанка, кажись, и словечка ей не молвила, уверенная, что Алене этого не понять…

— Уйди, Аленушка, не бабье это дело — о карах за грехи в церкви рассуждать, — спохватившись, попытался унять ее Гриша. — Оно же и в апостольских посланиях сказано, в писаниях от Павла, к коринфянам, кажись… жены в церкви да молчат…

— Ласков ты больно, Гришенька, батюшка, — не в упрек, а как бы преклоняясь перед Гришиной добротой, отвечала Алена. — Ты сам бы его

грех замаливать принялся, пост на себя за него наложил, — да хорошо, Господь тебе времени довольно для сего не дал! А ты послушай, что я тебе скажу. Вот тут, в храме, Бог незримо перед нами предстоит…

Отродясь столь красно Алена не говаривала, и осенило ее — откуда вдруг слова-то взялись, но сразу же возникла мыслишка прелестная — как она сейчас с Савелием сразится, да одолеет, да Рязанке о том поведает…

И, распалившись, отдалась она вся этой чужой, но прекрасной ярости!

— Шла бы ты, Алена, — как можно строже велел Гриша.

— Нет, пусть говорит баба! — обрадовался вдруг Савелий. — Пусть говорит! Бабьему дурьему суду покориться желаю!..

— А и покоришься! — воскликнула Алена. — Ты думаешь, перед батюшкой да передо мной гордишься сейчас убийством своим? Ты перед Господом гордишься! Раз Он тебя прощает, то какого ж тебе еще рожна надобно?

— Искушаете вы меня! — вскрикнул тут Гриша, воистину страдая. — Ступайте из церкви вон! Оба!

— Гордишься ты грехом своим! — повысила голос и Алена. — Я — вижу! Кабы не гордился — не стал бы кричать: «Нет мне прощения! Нет мне прощения!» А раз сам говоришь, что нет тебе прощения, то чего же ты к батюшке ходишь? Зачем? Вот дают тебе прощение от Бога, а ты не хочешь от него прощения взять! Что ж, тебе его от сатаны нужно?

Гриша, крестясь, шарахнулся, но Алена стояла перед Савелием твердо, хоть и глядя на него снизу вверх.

Тот вдруг усмехнулся нехорошо.

— А хоть бы и от сатаны! — сказав это, Савелий посмотрел на Алену выжидаючи, но, не дождавшись ужаса, глумливо рассмеялся. — Да только как же я сам себя прощу?

Алена как будто ждала этих страшных слов — медленно, словно перед тяжким трудом, перекрестилась.

— Изыди, изыди! — крикнул Гриша.

— Отойди в сторонку, встань на колени и молись, — негромко приказала ему Алена. — А ты, коли меня не боишься, стой, где стоишь!

— Чего же мне тебя, бабы, бояться? Я вот стою…

— Вот и ладно, — Алена помолчала и, глядя мимо убийцы на первый попавшийся на глаза образ, это оказался Пантелеймон-целитель, произнесла негромко: — Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое…

— Да приидет царствие Твое! — перебил Савелий. — Давай, баба, читай «Отче наш», замаливай мой грех!

Алена, не обращая внимания на глумленье, дочитала молитву и закрыла глаза.

Прекрасный лик целителя, с девичьим ртом, с нежно-овальными щеками, кудрявого, как дитя, остался перед внутренним взором.

Алена знала, что ее силы станет на схватку с бесом, обуявшим Савелия. И знала, что ей делать надлежит. Однако желала изгнать нечисть таким образом, чтобы не взвалить на душу лишнего греха. И попросила Господа о помощи…