Океан для троих
Шрифт:
Долго продержаться не удалось, Дороти кончала так, как давно уже не приходилось, сильно выгибаясь и уже совсем бесстыдно насаживаясь на пальцы и язык.
– Влажная девочка. Вся мокрая для меня. Скользко будет, хорошо, – Рауль снова задвинул ствол внутрь, в еще пульсирующее лоно. – Еще хочу… Доран… не выпускай ее. Не отпускай.
– Не могу…
Доран толкнулся сильно, в самое горло, и Дороти ощутила языком мягкую пульсацию, она сглотнула, поняла, что дышать уже не выходит, и качнулась назад, выпуская член Дорана и насаживаясь на ствол Рауля.
Остатки наслаждения
Но смотреть ей не дали – закрыли глаза ладонью.
Снова Рауль.
Прикусил за шею, второй рукой подхватил под грудь, сминая полукружие, с дьявольской точностью сжимая сосок, и шепнул:
– Давай, моя прекрасная капитан. К дьяволу твои приличия, дай мне!
И Дороти подчинилась: прогнулась, подставляясь бесстыдно, словно демоница похоти, и ладонь с глаз исчезла.
Смотреть разрешили.
Любоваться.
Потому что Доран сидел в полумраке перед ней, на узкой койке в знакомой капитанской каюте “Каракатицы”, облизывал темные зацелованные губы и рассеянно ласкал свой крепко стоящий член, на котором еще блестела слюна Дороти.
– Хороша, да? – жадно прошептал Рауль, неглубоко и почти нежно толкаясь внутрь. И добавил: – Моя. Твоя. Наша.
Уперся лбом в шею и содрогнулся, изливаясь.
Помечая изнутри.
И Доран наклонился, целуя Дороти в живот, а потом скользнул губами к груди. Облизал соски по очереди и приник к губам, как умирающий от жажды к роднику.
Дороти прошило даже не пиком наслаждения, а чем-то более глубинным. Таким, что меняет все навсегда. Бесповоротно.
…Рауль уснул к вечеру, вымотав, выдоив до дна и себя, и Дороти, но даже во сне не разжимал объятий.
В капитанской каюте царил полумрак – снаружи как раз садилось солнце. Через щели в ставнях внутрь проникали тонкие красные лучики, отражаясь от серебряных подсвечников и золотого шитья на портьерах и занавесях, один из бликов скользнул по руке Дорана, той, которая так и осталась черной, и заплясал на гранях широкого браслета из серебра на его запястье. С темными рубиновыми вставками.
– Приходится прикрывать перчаткой, – тихо сказал Дор. – Иначе через рукава рубахи просвечивает как маяк – в таверне в порте Вейн пива попить не давали. Орали: “Сипакна пришел”. Демон, по-местному. И норовили священным молоком облить. А я разбавленное пиво не пью, ты ж знаешь.
Дороти осторожно провела пальцами по изогнутым в улыбке теплым губам и осторожно попыталась выбраться из хватки Рауля. Не вышло. Тот растопырился кракеном и не пускал: своим привычкам за год не изменил, и смертный грех алчности по-прежнему был с ним.
Даже усилился.
Дороти, смирившись, откинулась на кушетку и улыбнулась:
– Догадываюсь, кто прикрыл браслетом. Красиво. Стоимость твоей головы и руки сравнялись?
– Утроились. Я теперь живой, а боятся меня как мертвого – грех не воспользоваться.
– Ты пугаешь, Пес грабит?
– Иногда мы меняемся. Чтобы не скучать.
–
Холодная бронированная змеюка обиды никуда не делась и даже после такой жаркой встречи ждала, свившись пружиной, чтобы ужалить.
– Нет, узнал заново. Остальному пришлось поверить на слово, хотя слово пирата – эта такая забавная штука. Он мне трижды рассказывал историю нашего знакомства, и с каждым пересказом “Каракатица” стреляла все больше, а он становился все храбрее. На четвертый раз я понял, что в истории все, кроме него, стали лишними. – Доран усмехнулся, а потом стал серьезным: – Твое письмо, то самое, помогло поверить. Хотя разозлила ты меня им здорово. И тем, что взялась решать за меня – тоже.
– Дор, ты десять лет… был. Был и ни разу не появился рядом. А я венки на воду кидала. В ноябре. Даже дня точного не знала, когда тебя не стало. Выдумала себе дату, чтоб было когда поминать…
Дороти закрыла глаза, сдерживая слезы. Эту рану время не залечило, она все еще кровоточила и щипала, словно в нее непрерывно подсыпали соли.
Доран поцеловал ее пальцы, согрел их дыханием и проговорил, с трудом, словно каждое слово причиняло боль:
– Дороти, мертвым не место рядом с живыми. Совсем не место. Ты даже не представляешь, что такое “не быть”. Я боялся. Больше всего на свете страшился того, что не выдержу – уволоку к себе. Заберу. И будет на “Сердце” два призрака. Вечно. Боялся, потому что знал – ты не откажешься, не отступишь, шагнешь за порог ко мне. Попробуешь спасти. Поэтому гнал себя как можно дальше, не подпускал и остальным неупокоенным пообещал, что глотки повырываю, если рядом с тобой мелькать станут.
– А за него не боялся? – Дороти указала глазами на Рауля. – Он говорил, вы с ним ром пили, ты рядом был днями. И ничего. Морено живее всех.
– Нет, наверно. Я ж не помню. Но сейчас бы точно не испугался. Он так крепко стоит ногами на земле, что его сам Хозяин Океана не утащит. А если утащит, то пожалеет. Иногда он меня выбешивает. Я пять раз нож у его горла в волоске останавливал, шкуру спустить хотел. Не спустил. Друзей, которые с тобой и на том свете, и на этом, приходится ценить. Не равняй себя с ним. За тебя я готов хоть обратно в бездну, хоть на палубу призрака. Я ведь не жалею… Ни о чем. И продал бы душу еще раз, лишь бы ты была счастлива. Хоть и без меня.
– Этот год ты без меня прожил, и ничего.
– А ты ушла. Быстро, с рассветом. Письмо и то через боцмана отдала. Я, прочитав, только и смог понять, что океаном у меня смыло кусок жизни, а моя единственная бежит от меня как от прокаженного.
– Прости, я… хотела, чтобы все было правильно. Чтоб без обмана. Между тобой и Морено. Потому что….
– Нет, для меня это было к лучшему. Ты всегда чувствовала, как надо. Весь год я решал для себя задачку, восстанавливал, что пропустил. Вспоминал, как это – быть живым. Про подвиги свои баек наслушался. Мол, и “Воина Джона” я потопил, и бури на мысе Надежд тоже я вызываю. Корабль себе раздобыл – тебе понравится, он больше “Каракатицы”. “Сокол”.