Океан для троих

Минт Реджи

Морено.

Дороти помнила эти шаги, а если бы и запамятовала – сны не давали забыть. Напоминали.

Потом дверь скрипнула, и Черный Пес вошел в каюту. Закрыл дверь, скинул шляпу на стол, отодвинул низкое капитанское кресло и уселся в него, шумно вытянув ноги.

Все это Дороти прочитала по звукам, словно знала наперед каждый шаг, словно не было этого странного нелепого года с делами, поместьем, бумагами, свадьбой…

Она стиснула зубы, чтобы не застонать от бессилия. То, от чего она бежала, само нашло ее. Пришло, когда она уже распрощалась со всякой

надеждой и даже мечтать перестала. Пришло, чтобы посмеяться, ужалить побольнее…

А кровать тут пахла потом, табаком и корицей – и как она не заметила сразу, а еще солью.

– Морено.

Сказала, как руку протянула, ожидая ответное привычное “моя прекрасная командор”, но его не последовало.

Морено – а это точно был он – продолжил сидеть в кресле и смотреть на беззащитную связанную Дороти. И молчать.

Стало неуютно.

Цепь выбрали до конца, и качка подсказала, что корабль выходит из гавани в открытое море – очень приметные два галса, чтобы обогнуть буи, сигнальный выстрел с пограничной шхуны, разрешающий проход.

И все. Впереди только море.

Второй раз Дороти звать не стала, гордость не позволила, выдохнула, смиряя ярость и проглатывая тысячу вопросов, что вертелись у нее на языке, от “Как там Доран?” до “За каким чертом ты опять рядом?”.

Минуты текли, Морено сидел и в раздумье похлопывал чем-то. Наверно, Дороти действительно слишком расслабилась в мирной жизни, если сразу не узнал этот звук. Хлесткий, резкий, с которым кожа встречает затянутое в ткань колено.

Ремень, он постукивал по ноге ремнем. Точно.

Внутри что-то сжалось в ожидании, но губу Дороти упрямо закусила, не давая вопросам вырваться наружу. Тут за штурвалом не она, а значит, Черный Пес сам все расскажет, когда посчитает нужным, потому что…

Звук выдвигаемого кресла нарушил течение и без того рассеянных мыслей. Темнота, неподвижность, привычные запахи – все вместе творили с восприятием что-то странное, жуткое и темное. Слабое возбуждение – как отголосок тех жарких снов – снова поселилось в солнечном сплетении, пояснице, а потом скользнуло ниже, и, дьявол, как невовремя. И постыдно!

Но, кажется, Черного Пса чувства Дороти волновали в последний рыбий хвост: он чем-то звякнул, зашуршал – вроде бы отстегнул перевязь с палашом, все также молча, чтобы не мешала… Чему?

Дороти уже догадывалась чему, ощущая, как яркий румянец разливается по ее щекам под повязкой, она упрямо напрягла руки, стараясь растянуть путы на запястьях, потому что только сейчас сообразила, почему про Пса шутили, что он может связать угря, да так, что тот не заметит.

Веревки, стягивающие запястья, сразу стали жестче, но стоило расслабить руки, как узлы расправились и перестали давить.

Морено закончил шуршать и теперь наливал что-то в бокал. Дороти, в злости и смятении, отвернулась к стене. Боги, ну вот за что ей все это? Только собралась забыть старое, стать как все люди, замуж…

Это слово ей додумать уже не дали.

Словно мысли прочли.

Морено подошел к кушетке, сел на край и очень буднично тихо сказал:

– За тобой должок, Дороти.

Небольшой, не проблема оплатить. Сначала ты мне его отдашь, а потом я объясню, за что ты платишь. И…

– Морено, развяжи немедленно… Я с тобой за все расплатилась. И за клятву, и за остальное. Квиты! – прошептала Дороти. Голос подводил и не слушался.

– Тшш-ш-ш, ты же помнишь, какие тонкие тут переборки? И какой острый слух у моей команды. Правда, им сейчас не до нас – празднуют, что вырвались из этой гнусной дыры. Имеют право. Месяц по лезвию ходили со здешним гарнизоном. Впрочем, вернемся к счетам. А насчет развязать… Ну, рано или поздно это произойдет.

Оказывается, дорогой шелк нижней сорочки резался кортиком еще проще, чем лен. И как не сторонник полумер на сорочке Морено не остановился, а весьма осторожно, но быстро разрезал панталоны. Тут ткань была плотнее, дороже, лезвие резало не по швам и холодило кожу.

Потому что платье, похоже, с нее сняли еще раньше.

Дороти вжалась в койку и заполошно прошептала:

– Морено, какого морского дьявола?!

– Еще одно громкое слово, и я найду, чем заткнуть тебе рот, – спокойно пообещал Морено, стянул с зада Дороти остатки того, что когда-то было бельем новобрачной, не сдержал смешка, добрался до совсем тонкого нижнего кружева и расправился с ним еще быстрее. – Какая нынче мода неудобная. Многослойная. Хотя красиво.

Дороти напрягла руки, в попытке освободиться, и изогнулась, стараясь хотя бы перевернуться на спину или, на худой конец, сдвинуть закрывающую глаза повязку – но тщетно. Узлы на запястьях опять затянулись, ремень поперек спины помешал перевернуться, а глаза были завязаны на совесть. И она осталась лежать – целиком обнаженная, если не считать остатков рукавов нижней рубашки, которые Морено не удосужился срезать. Скованная и абсолютно бессильная.

Краска стыда быстро перетекла от щек на плечи, захотелось сжаться, исчезнуть, и одновременно с этим на Дороти медленно надвигалось абсолютно чистое, белое бешенство. Она рванулась, раз, другой, выругалась глухо, но Морено было этим не прошибить.

– Не спросишь, в чем виновата? – поинтересовался со смешком, и Дороти почувствовала, что он встал с кровати и смотрит на нее.

Не просто, а с улыбкой. Это выбесило еще больше, и если у Дороти остались какие-то вопросы, то все они потонули в бурлящей злости.

Она рвалась на свободу – узлы и ремни не пускали.

Морено стоял и смотрел.

Ждал.

Дождался, пока Дороти выдохнется, замрет, судорожно выравнивая дыхание, и сообщил, возвращая обратно когда-то сказанные слова:

– Во мне много ярости, Дороти. Ты себе даже не представляешь сколько. И да, в отличие от тебя я не стеснителен, поэтому достанется не только спине. Я хочу, чтобы ты, садясь, еще неделю вспоминал, как я тебя…

И не закончил.

Ударил.

Поперек ягодиц, вынуждая вжаться в пахнущую табаком и корицей койку. Удар был не сильный, но звонкий. Дороти снова рванулась, но вместо свободы получила второй удар – чуть ниже первого, почти внахлест, и короткий приказ: