Оклик
Шрифт:
Слышно как нехотя отпирают дверь, препираются; змеиная головка микрофона то пытается проскользнуть за косяк, то, отброшенная назад, со свистом всасывает голос комментатора, различающего в полумраке низенького лысого толстяка: странный мутант Мефистофеля, мелкий самозванец, представляющийся то майором, за что уже был судим, то изобретателем "вечного двигателя", Дани Берман высовывается на миг, чтобы полупризнать свою причастность к легендарной "лампочке Меридора", промелькнуть мимолетной пуримской шуткой по страницам газет и сгинуть.
Ава, наригиа, раш-раш-раш…Пляшут вокруг министров, правительства, комиссии по расследованию убийства Арлозорова, происшедшего
Хохмы назойливыми мухами вьются вокруг тройного имени – Меридор, Аридор, Савидор. [98] Великая вавилонская блудница [99] трясет телесами на сцене Камерного театра…
Ава, нариша, раш-раш-раш…98
Аридор, Меридор, Савидор: имена брались во времена подполья – «Львиное поколение» (аридор), «поколение бунта» (меридор), Аридор министр финансов в правительстве Бегина. Савидор – председатель Кнессета.
99
Спектакль Ханоха Левина под таким названием шедший в том году в Камерном театре.
Но за этим шумливо-глумливым карнавалом, участники которого не столько веселятся, сколько глушат беспокойство и не оглядываются, чтобы не столкнуться – глаза в глаза – с пристальным взглядом Судьбы, за пестрым круговоротом клоунов и масок заверчивается иной, трагический карнавал – в низинах северного Синая, в полосе Ямита, в сумерках пуримской ночи, как во тьме библейских пророчеств, ночи, в которой вас всем батальоном перебрасывают с высот Иудеи в Ямит – на передовую: вы ставите шлагбаумы как оборонительные укрепления, но не в сторону Египта, а в сторону Израиля. Чем не карнавал: ваши противники – ваши друзья, братья, отцы объявили вам, своей же армии, войну. Под покровом пуримской ночи они пытаются зайти вам в тыл по всем правилам военного искусства – режут заграждения колючей проволоки, ползут по-пластунски, чтобы, проскользнув через армейские кордоны, забаррикадироваться в домах Ямита как в бункерах. Но попадаются на обманный маневр генерала Эреза, начальника южного военного округа: уверенные, что выселение начнут с Ямита, они главные свои силы бросают туда. Всю ночь, не смыкая глаз, молятся, удивленно и печально вслушиваются в уханье и визг карнавала, беснующегося на радиоволнах: какое может быть веселье в этот Антипурим, в эти тяжкие для нации часы?
Внезапно, на рассвете, в передаче "Утренний дневник событий” веселый гогот клоунов сменяется плачем выселяемых из Хацер-Адар, [100] испуганным женским криком на грани истерики во всех рациях, связывающих поселения: "Ацмона, Талмей-Йосеф, Ямит, они идут, множество солдат… Они нас окружают…”
Хаг Пурим, хаг Пурим…Страну штормит на радиоволнах.
Продолжение карнавала?
Начало трагедии?
100
Хацер-Адар (букв.) – «Двор великолепия». Поселение в Синае.
Фейрверк горящих шин. Смоляные столбы дыма на фоне зари. Радужные веера воды из брандспойтов. Сверкающие игрушки пожарных автомашин.
Вы стоите на шоссе, поселенцы заперлись в караванах.
Обе стороны замерли.
Редкое мгновение истории, когда все – до спазма в горле, до невольно закипающих слез – ощущают прикосновение того, что в греческой трагедии называют безжалостным Роком, а у иудеев – Шехиной, Судьбой, Божьим присутствием, казалось бы, более мягким и милосердным, но не менее безжалостным.
Постановщики – не на Олимпе – в Иерусалиме, колеблющиеся за миг до того, чтобы дать сигнал о
Вы, исполнители, на шоссе, обезоруженные и неуверенные.
Поселенцы в караванах, опутавшие себя проволокой, испуганные, решительные в своем упорстве на грани плача, срыва.
Все застыли как в остановившемся кадре.
Миг безмолвия.
Жужжание кинокамер пилами вгрызается в остолбеневшую тишину, вселяя в вас еще большую растерянность.
Постановщик обреченно махнул рукой на все.
Или дал знак?
Топор ударом гонга, возвещающего начало представления, врезается в ржавую жесть каравана, где засели поселенцы.
Хор криков, проклятий, молитв, и вы, беспомощные и озлобленные, выволакиваете за ноги и подмышки тех, кто годится вам в отцы, а они, растрепанные, потные, плачущие, остервенело цепляются руками за стены и притолоки, отбиваются ногами под речитативы командиров: "Осторожно! Сдерживаться! Без насилия!”, и вы сами готовы заплакать от бессилия, и нет выхода у обеих сторон, и обе это понимают, жалобно и свирепо вцепившись друг в друга.
Парод [101] оборачивается пародией.
Обычно равнодушные ко всему иностранные кинооператоры, профессиональные зрители всех бед и катастроф нашего века, опускают камеры и утирают слезы.
Но семижды семь душа разрывается, когда поселенцы покоряются Року – как сдаются в плен. Вот они, мужчины Талмей-Йосеф, совершавшие чудеса храбрости в войнах, а нынче серые, пришибленные, ненавидящие самих себя, после утренней молитвы и завтрака, гуськом, не глядя в вашу сторону, идут по своим домам, запирают двери, опускают жалюзи.
101
Парод: первое выступление хора в греческой трагедии.
Ведь это не караван. Это дом. И у каждого своя трагедия. Самое трудное для солдата снимать картины со стены или складывать в ящик детские игрушки, ощущая на себе пристальный взгляд их владельца и понимая, что в памяти этого человечка ты навечно останешься злым духом, первым страхом, вторгшимся в детское его сознание.
Вы просите кинооператоров у одного из домов: – Опустите камеры. Он не выйдет, если вы не прекратите снимать. Будьте милосердны хотя бы раз.
Выходят. Отец с четырехлетним сыном на плечах. Оба плачут. Сын в голос и все спрашивает, спрашивает, отец молчит, старается, чтобы малыш не видел его слез. Идут вдоль аллеи – к автобусу.
Ком, подкативший к горлу, боль и бессилие, стволы кинокамер, опущенные в землю, еще дымящиеся от стрельбы в упор – лицом к лицу – в схватке хладнокровного снайпера с безоружной жертвой, – все это остается за кадром того сюрреалистического фильма, который хлынет вечером сквозь экраны телевидения в колышущиеся, как в морской качке, на плаву жилища сынов Израилевых: и я буду сидеть как в воду опущенный, разглядывая беспомощные лица жителей Талмей-Иосеф, гуськом идущих к автобусу мимо вас, сквозь строй, мимо безучастных арабских рабочих с Рафиаха как в замедленной съемке разбирающих стеклянную теплицу – вот они сняли тонкое, хрупко колышущееся солнечным светом зеркало, рассмотрели его и бросили на землю – вдрызг, и так стекло за стеклом, как и всю бившую живым ключом на скудной этой почве жизнь – выкорчевать, разглядеть на свет и… вдрызг – мимо тут же рядом стоящих в черных своих лапсердаках бодрых и улыбающихся хасидов, которые приехали из Кириат-Малахи, чтобы попотчевать выселяемых поселенцев рюмкой вина или водки в честь праздника Пурим: и поселенцы равнодушно взирают на разбиваемые вдрызг зеркала их жизни, равнодушно берут рюмку, равнодушно трясутся в пуримском танце, в который их пытаются втянуть неунывающие хасиды; и опять ваши лица, и голос диктора, сдавленный, пытающий быть деловым и безучастным: "… И в черном сне не виделось этим ребятам, вчера лишь со школьной скамьи, добровольно пошедшим в специальные боевые части, что им прикажут заниматься таким стыдным делом"; и тут же – ненужной шуткой, излишним издевательством – изрядно потускневший поток масок и клоунов, ослов и верблюдов с уже покрывающейся пылью Адлайады.