Око Озириса

Фримен Ричард Остин

— Ничего я не имею в виду, — огрызнулась она. — Мне только хотелось бы, чтобы вы не болтали всякий вздор. А еще взрослый человек и, кроме того, занимающийся серьезной профессией! Сами должны это понимать.

— Полагаю, что должен бы, — задумчиво ответил я.

Между тем она продолжала:

— Я только что заходила в амбулаторию.

— Повидать меня?

— А то зачем же? Неужели вы думаете, что я заходила повидать мальчишку, который моет пузырьки?

— Конечно, нет, мисс Оман. Значит женщина-врач не принесла вам надлежащей

пользы?

Мисс Оман стиснула зубы (а зубы у нее были великолепные!).

— Я заходила насчет мисс Беллингэм, — с достоинством произнесла она.

Всю мою шутливость как рукой сняло.

— Я надеюсь, что мисс Беллингэм здорова, — быстро и встревоженно сказал я, вызвав этим презрительную улыбку на лице мисс Оман.

— Она не больна, — сказала мисс Оман, — но она сильно порезала себе руку. К тому же это правая рука, а она не может позволить себе роскошь захворать, так как она не какой-нибудь рослый, неповоротливый, ленивый, праздношатающийся мужчина. Вы бы лучше зашли к ней и дали бы ей чего-нибудь.

С этими словами мисс Оман порывисто отошла в сторону и исчезла в глубине лавки, а я быстро направился в амбулаторию, чтобы захватить все необходимое, а оттуда — в Невиль-Коурт.

Младшая горничная мисс Оман, открывшая мне дверь, сказала, что м-ра Беллингэма нет дома, но что мисс Беллингэм у себя.

Я поднялся по лестнице; на верхней площадке меня поджидала мисс Беллингэм. Ее правая рука была забинтована и похожа была на белую перчатку для бокса.

— Я рада, что вы пришли. Филлис, т. е. мисс Оман, была так добра, что перевязала мне руку, но я хотела бы, чтобы вы посмотрели, все ли там благополучно.

Мы перешли в гостиную. Я принялся раскладывать на столе все свои медицинские принадлежности, расспрашивая ее в то же время о происшедшем с нею случае.

— Так досадно, что это случилось как раз теперь, — сказала она.

— Почему именно теперь? — спросил я.

— Потому, что у меня сейчас очень важная работа. Одна очень ученая дама пишет книгу по истории и теперь поручила мне собрать всю литературу о Тель-Эль-Амарнских письменах — клинописных таблицах, восходящих, как вы знаете, к эпохе Аменхотепа IV.

— Ну, я надеюсь, что ваша рука скоро пройдет, — успокаивающе сказал я.

— Да, но это меня совсем не устраивает. Работа должна быть срочно сделана. Не позже, как через неделю, я должна сдать законченные выписки. Тут ничего нельзя поделать. Я ужасно огорчена.

Я развязал многочисленные повязки на ее руке и открыл рану. На ладони был глубокий порез, едва не задевший артерию. Было очевидно, что она не сможет владеть рукой по крайней мере неделю.

— Вы сможете залечить ее так, чтобы я могла писать? — спросила она.

Я покачал головой.

— Нет, мисс Беллингэм, я должен буду положить ее в лубок. Нельзя рисковать с такими глубокими ранами, как эта.

— В таком случае я буду вынуждена бросить свою работу. Я не представляю, каким образом

моя клиентка закончит ее вовремя. Видите ли, я недурно знаю историю древнего Египта, и мне поэтому должны хорошо заплатить за мой труд. Это была бы такая интересная работа! Но тут ничего не поделаешь.

Между тем, я продолжал методически бинтовать ее руку, а сам размышлял. Было ясно, что мисс Беллингэм глубоко огорчена. Потеря работы означала для нее потерю денег, и достаточно было только взглянуть на ее порыжевшее черное платье, чтобы убедиться в том, как она нуждалась. Может быть даже, ей предстояли какие-нибудь экстренные расходы. Впечатление было именно таково.

Тут мне в голову пришла блестящая мысль.

— По-моему, вашей беде можно помочь, — сказал я.

Она вопросительно взглянула на меня, а я продолжал:

— Я хочу предложить вам одну вещь и попрошу вас обдумать ее хорошенько.

— Это звучит очень внушительно, — сказала она. — В чем же дело?

— А вот в чем. Когда я был студентом, я научился одному полезному искусству, а именно — стенографии. Конечно, я не пишу с молниеносной быстротой репортера, но я довольно быстро могу писать под диктовку.

— Да. Ну, что же?

— Так вот, у меня бывает несколько свободных часов каждый день, обычно все послеполуденное время до шести часов или до половины седьмого. Если бы вы ходили в музей по утрам, выбирали книги, отыскивали все нужные места и делали бы отметки — это вы могли бы сделать и без помощи вашей правой руки, — то я мог бы приходить после двенадцати, вы читали бы мне выбранные отрывки, а я стенографически записывал бы их. В каких-нибудь два часа мы успели бы сделать столько же, сколько сделаете вы, занимаясь целый день и записывая все обычным путем.

— Как это мило с вашей стороны, доктор Барклей, — воскликнула она. — Чрезвычайно мило! Конечно, я не могу отнимать у вас свободное время, но я очень ценю вашу доброту.

Я был совершенно уничтожен ее категорическим отказом, но все-таки продолжал слабо настаивать.

— Мне хотелось бы, чтобы вы согласились. Я знаю, — сделать даме такое предложение, не будучи с ней даже хорошо знакомым, — это может показаться слишком смелым. Но если бы на вашем месте был мужчина, то я все равно поступил бы так же, и мое предложение было бы принято, как вполне естественное.

— Сомневаюсь. Во всяком случае, я не мужчина. Иногда мне хотелось бы быть мужчиной.

— Я уверен, что вы гораздо лучше так, как вы есть, — воскликнул я с такой серьезностью, что мы оба рассмеялись.

В эту минуту в комнату вошел м-р Беллингэм, держа в руках кипу больших, совершенно новых книг, перетянутых ремешком.

— Вот-те на, — воскликнул он весело — Недурненькое времяпрепровождение! И доктор, и пациентка хохочут, как школьники. Что вас так насмешило?

Он бросил связку книг на стол и с улыбкой выслушал повествование о вырвавшихся у меня словах.