Око Судии
Шрифт:
Самармас вздрогнул и вскинул голову, словно услышав что-то настолько удивительное, что не поверить.
— Что? Что? Что?
— Подумай о своей душе, — говорил дядя Майтанет. — Подумай об идущей внутри тебя войне, о том, как части постоянно предают целое. Мы не так уж отличаемся от мира, в котором живем, Эсми…
— Я знаю… Я все это знаю!
— Держать равновесие! — сказал Кельмомас. — Ты ведь умеешь держать равновесие?
Несколько мгновений, и Самармас уже, покачиваясь, взгромоздился на широкие каменные перила балкона. Перед ним внизу разверзлась
— Воину Доброй Удачи, — говорил дядя, — нет нужды быть настоящим. Даже слухи представляют собой нешуточную угрозу.
— Согласна. Но как бороться со слухами?
Кельмомас как наяву увидел дядю, который делано нахмурился.
— Только новыми слухами, как еще.
Самармас заходился беззвучным восторгом. Он размахивал белыми, как вата, руками, пальцы ног его загнулись за край мраморного парапета. Позади высились темные платаны с залитыми солнцем верхушками, вытягивали вверх ветви, словно чтобы поймать летящее сверху.
— А как же ятверианцы? — спросила мать.
— Созови совет. Пригласи саму матриарха сюда, в Андиаминские Высоты.
Резкий нырок, наклон. Судорожные рывки, восстановить равновесие. Начинающаяся паника во всем теле.
— Да, но мы оба с тобой знаем, что не она истинная глава секты.
— И это может сыграть нам на руку. Шарасинта — гордая и честолюбивая женщина, такие, как она, не довольствуются ролью номинального лидера.
Несколько поспешных шагов, чтобы встать увереннее. Ноги скрипят по полированному камню. Булькающий смех, прерывающийся, когда он тревожно и рефлекторно сглатывает слюну.
— Что? Ты предлагаешь мне подкупить ее? Предложить сделать ее Верховной Матерью?
— Можно и так.
Худенькое тельце сгибается вокруг какой-то невидимой точки, которая как будто перекатывается из стороны в сторону.
Окружающий воздух густеет от надвигающейся неминуемости.
— Как шрайя, ты обладаешь властью над ее жизнью и смертью.
— Потому-то я и подозреваю, что об этих слухах она знает мало или не знает вообще ничего, равно как и о том, что затевают ее сестры.
Жадный и торжествующий взгляд. Кругами машут в воздухе руки. Бессмысленная улыбка, затаенное дыхание.
— Этим можно пользоваться.
— Несомненно, Эсми. Как я уже сказал, она женщина честолюбивая. Если бы нам удалось спровоцировать раскол внутри секты…
Самармас делает несколько неверных шагов. Босая нога, в ярком солнце светящаяся, как слоновая кость, качнулась вбок, описала круг и опустилась перед второй ногой. Ступня распласталась по камню, как влажная тряпка. И — звук, как будто кто-то втянул ртом воду.
— Раскол…
Тень мальчика, короткая, от того, что солнце стоит высоко. Вытянутые в стороны руки хватают пустоту. Руки и ноги молотят воздух. Обмякший и скорчившийся силуэт проваливается через полосатую тень парапета. Кто-то всхлипывает, брызжа слюной.
Потом тишина.
Кельмомас,
Как и отец, он умел удерживать в уме намного больше, чем окружающие. Так было с того момента, как Хагитатас научил его разнице между зверем, человеком и богом — с того момента, как он впервые оторвал взгляд от лица своего брата. Звери рыщут, так сказал старик.
Люди — мыслят.
Поэтому он знал, что Самармас любит и боготворит его и сделает все, чтобы сократить лежащую между ними пропасть смекалки и способностей. И достоверно знал, где именно стоят ноги гвардейцев и где торчат наконечники их длинных копий…
По всем Угодьям зазвенели сигналы тревоги, терзая небо. Звучали железные голоса воинов, хриплые от горя и ужаса. Приглушенно бормотали рабы.
Как зачарованный, Кельмомас подошел к мраморному ограждению, нагнулся над тем местом, куда упал брат. Внизу, окруженный стражниками в доспехах, лежал, закатив глаза, Самармас. Правая рука у него загнулась, как веревка, тело подергивалось на древке копья, которое пронзило ему бок.
Юный императорский принц аккуратно стер с парапета оливковое масло. И только потом заревел, как положено маленькому мальчику.
«Почему?» — спросил голос. Тот самый, тайный голос.
«Почему ты не убил меня раньше?»
Кельмомас видел, как мать пробивает себе дорогу между гвардейцами, слышал ее безутешный вопль. Он видел, как дядя, святейший шрайя, схватил ее за плечи, когда она упала на тело нежно любимого сына. Видел, как движимая нездоровым любопытством, подошла его сестра Телиопа, нелепая в своих черных одеждах. Заметил он и как падает его собственная слеза, крошечным жидким шариком, падает и разбивается о вялую щеку брата.
Какая трагедия. Сколько любви потребуется, чтобы залечить ее.
— Мамочка! — кричит он. — Мааааа-мааааа!
Боги переосуществляют.
Сколько любви было в прикосновении ее сына.
Похоронный зал был узким, с высокими потолками, отделанный рядами айнонской плитки с синим орнаментом — никаких прочих украшений. Сверху лился свет, растворяясь в воздухе, как пар. Из маленьких ниш глазели истуканы, почти забытые, хотя и не до конца. По углам шипели поблескивающие золотом курильницы, выдувая тонкие ленты дыма. Императрица оперлась о мраморный постамент в центре зала, опустив взгляд вниз, на застывшие черты своего младшего.
Она начала с пальчиков, напевая старую песню, узнав которую, ее рабы зарыдали. Порой они забывали, что у нее с ними одно и то же скромное происхождение. Улыбнувшись, она посмотрела на них, словно говоря: «Да, я все это время была одной из вас…»
Такой же рабыней.
Она подняла его ручонку, обтерла ее широкими нежными движениями, от локтя к запястью, от локтя к запястью.
Он был холоден, как глина. И, как глина, сер. Но как она ни старалась, создать из этой глины другую форму она не могла. Он упорно продолжал оставаться ее сыном.