Около музыки
Шрифт:
— Прямо из мозга, что ли?
— Ну, не знаю. Или всё-таки научится… Другие же могут! Вот ты, например. что я, глупее тебя, что ли?
— Нет, — засмеялась я, — похоже, не глупее. Но и не умнее сильно, ты там не воображай особо.
Вообще это было враньё. Он сильно умнее. Но уж очень, правда, стал воображать.
— Поехали в Москву, — сказал он вдруг.
— Что, прямо сейчас?…
— Ну а что. Смотри, мы уже на станцию пришли.
— Какую станцию?… Вокзал же далеко.
— На следующую, балда. Вообще города не знаешь своего.
Я вдруг поняла, что он всерьёз.
— Нет,
— А, извини. Я забыл.
— Понимаешь… Это ты вольная птица. А мне заниматься. (Только бы он не подумал, что я из-за родителей!)
— Заниматься? А, на виолончели?
— Конечно.
— Каждый день, да?
— Ну да. Часа по четыре выходит.
— Сколько?!! Обалдеть. Ну ты вообще… Каждый-каждый?
— Ну да… А как ещё?…
— Ну, тогда поехали в другой день. Ты же раньше ездила. Поехали, а? Позанимаешься там с Марком своим…
— Нет, Панкрат. Понимаешь… Понимаешь, мне, наверное, больше не нужно к нему ездить.
— А, — сказал он. — Ясно. Я-то думал… Я думал, и правда учитель. Значит… Поссорились с ним, да?
— Да нет, Панкрат, нет. Другое. Не поссорились.
Как вот это объяснить, если я и сама не понимаю?… Как я приехала к нему второй раз. Ждала целый месяц, что вот, приеду. И думала, что мы опять будем заниматься два часа, а потом Марек будет водить меня по Москве… Но ему было некогда. Было видно, что некогда, хотя мы договорились заранее! Нет, он хорошо занимался. Слушал, говорил важное. Но при этом не выпускал телефона из рук, кому-то писал. И я чувствовала, что ему не до меня. Ну и потом он спросил — чай будешь?… Я сказала — нет. И ушла. И два часа мёрзла на улице, ждала Даню. Что вот теперь. Если с тобой занимаются из вежливости. Зачем тогда?
— Понимаешь, не хочу ему надоедать. Хватит. Он и так со мной много возился…
Сейчас Панкратьев скажет: да брось, ерунда. Мало ли что у него там было важное в тот день! Позвони хотя бы, выясни, что и как.
Но он ничего такого не стал говорить.
Я только сейчас заметила, что мы идём обратно, в город. Видимо, сделали круг, а я и не заметила, как.
— Знаешь, — сказала я ему. — Я иногда думаю — зачем вот? Виолончель эта мне — зачем? Все люди как люди… Брошу, наверное.
— Совсем?
— Совсем.
Мне вдруг правда до ужаса захотелось бросить. Чтобы вот так — раз! — и поехать в Москву, просто так. Вон, с Панкратьевым этим, например. Или одной. Совсем. Или просто ходить, вот так ходить по своему городу, и узнать, наконец, какой он. А то всё на бегу… Или читать. Или … Да мало ли что! Вот представить только, что в жизни освободится четыре часа. Каждый день!
— Ты это зря, Сень, — сказал вдруг Панкратьев. — Не моё, конечно, дело, но… Понимаешь, в тебе только и есть — музыка твоя. А без музыки — что? Кто вот ты без музыки. Просто Сенька, ну, симпатичная. Есть и посимпатичнее ещё. Правда, по физике сечёшь, по математике там. Но это не то, ты не одна такая. Я бы и не посмотрел на тебя, понимаешь, если бы не музыка. У тебя дело есть. И ты его делаешь супер как. Да, супер, я слышал. Поэтому ты круче всех.
— Слышал…?
— Да.
Я не знала, что ему ответить. Ну правда, что тут ответишь?
Неожиданно оказалось, что мы пришли к моему дому. Значит, и правда знает, где я живу. И подъезд мой знает.
— Ну, пока, — сказал он вдруг. — Спасибо вообще.
И, не обернувшись, помчался дальше. Ну и скорость, даже я устала столько ходить.
Я пришла домой, хорошо, никого нет. Не надо никому объяснять, куда я пропала. Записка от мамы: позвони Капитолине, обязательно!
Ну да, позвоню. Потом.
Я открыла на планшете страничку нашего класса. Оказалось, его зовут Дима. Точно, я ведь знала раньше. Димка Панкратьев.
Как было с ним здорово. Наверное, так больше не будет.
…И точно, так больше не было. На следующий день он просто кивнул мне, ну и я ему. И всё, он уткнулся в свой телефон. Потом ужасно отвечал на алгебре, мычал чего-то, и мне было чудовищно стыдно за него. Ну как можно быть таким тупым! Ведь Панкратьев же, ну как!
Дальше всё было, как и раньше. Мы ни разу не вспоминали, как под весенним солнцем прочесали вдвоём весь город. Только я один раз увидела, что он снимает. Снимает нас на телефон, со своей последней парты. И он заметил, что я вижу. И приложил палец к губам — тсс! И подмигнул, заговорщически так.
А потом он исчез. То ли перешёл в другую школу, то ли совсем переехал. Не знаю куда, не у кого спросить. Ведь с ним никто не дружил.
Но я надеюсь, что когда-нибудь я услышу о нём, о Димке Панкратьеве. Мы все услышим. Когда он снимет своё кино.
Дублин и море
«Если бы я жил в этом городе, то меня звали бы Стюарт. И я бы знал, где тут море».
Аркашка быстро шагал по незнакомой улице, натянув капюшон. Ветер. И почти дождь. Говорят, тут всегда так — или дождь, или почти. Тут, в Дублине. Всё в голове не укладывается — Дублин, Ирландия. И он, Аркашка, на самом деле здесь. И скоро он увидит море.
Сначала всё было ясно — вот река. Она течёт к морю. Мокрая набережная, железные причальные кольца. Нужно идти вдоль реки, мимо большого белого моста, похожего на арфу, мимо домов из бурого кирпича. Надо же, как пусто на улицах.
Чёрт, холодно. Не хватало ещё по-настоящему заболеть.
Все пошли на экскурсию, а он — нет. Сказал — плохо себя чувствует, горло болит. Вот так всегда — сначала соврёшь, а потом сбывается.
Оле-Оле долго боялась оставлять его одного в отеле. А если температура? А, может, врача вызвать? А…А вдруг тебе хуже станет? А…
— Да вы не волнуйтесь, Ольга Олеговна, — сказал Аркашка, — всё в порядке, я просто полежу. Чай буду пить, мне Ким лимон принёс. А потом заниматься буду. Жалко, конечно, что экскурсия… Но мне заниматься надо, и горло болит. Ну, вы мне потом всё расскажете.