Окончательный диагноз
Шрифт:
Иными словами, Райт получил поистине королевскую взбучку, которой был крайне недоволен, поскольку лично он никак не был связан с полицейскими, осуществлявшими слежку и упустившими подозреваемого. Чувство несправедливости усугублялось тем, что он в девять вечера все еще находился на работе, а Гомер уже три часа как был дома.
— На поиски брошены все возможные силы.
— Да уж надеюсь, — раздраженно заметил Гомер и вновь вернулся к основной теме. — Как вы могли его потерять, Райт? По-моему, он вполне корпулентный и заметный мужчина.
«Я его не терял. Его упустили другие».
— Это было во время дежурства Кули и Ноймана… — как Гомер тут же оборвал его:
— Не надо взваливать свою вину на других, сержант. Вы отвечали за слежку.
Неужто? Райт не мог припомнить, чтобы кто-нибудь ему это поручал. Он и вправду составил график дежурств, но этот график был одобрен Гомером.
Но прежде чем Райт успел открыть рот, Гомер продолжил:
— Где вы его потеряли?
— В «Колоколе», сэр. Наверное, он улизнул через заднюю дверь или еще как-нибудь…
Это дало Гомеру новый повод для возмущения.
— Я не верю своим ушам! Ты что, хочешь сказать, что вы просто сидели перед пабом и ждали?! Даже сержант Зануда из компьютерной игры справился бы с этим заданием лучше!
— Да, сэр…
— Вы проверили его дом? Больницу? Другие пабы по соседству?
— Да, сэр.
— И?..
— Ничего.
Гомер выдохнул с такой силой, словно он был быком с разгоряченными яйцами, увидевшим соперника.
— Понятно.
Райт прекрасно расслышал подтекст его реплики и утешался лишь тем, что слышит это уже далеко не в первый раз.
Следующая фраза Гомера донеслась из телефонной трубки, как из преисподней:
— Ты представляешь, что скажет суперинтендант Колл, когда узнает об этом? — Вопрос прозвучал так, словно он был задан уже проклятой душой.
Райт попытался найти верную интонацию:
— Думаю, да, сэр.
— Вот и прекрасно, — ответил Гомер. Он прошипел это очень тихо, что свидетельствовало о крайней степени гнева. — Одному Богу известно, что он скажет, если сегодня произойдет еще одно убийство, — добавил он безнадежным тоном.
Когда Уилмс узнал об аресте Мартина Пендреда, это не вызвало у него ни удивления, ни сожаления. Он всегда считал, что близнецы Пендреды ничем не отличаются друг от друга — ни по виду, ни по темпераменту, и если один из них оказался убийцей, то и второй наверняка тоже убийца, точно так же как некоторые суки приносят щенков, которые не поддаются воспитанию. Выйдя в отставку, Уилмс устроился работать в охранную компанию, именно там-то он и познакомился со злыми собаками — не с теми, которых можно выдрессировать, а потом использовать, а с теми, которые дрессировке не поддаются. Они были настолько злобными и неуправляемыми, что с ними можно было поступить одним-единственным способом. Приблизительно то же самое Уилмс думал о братьях Пендредах.
Патрик Уилмс не был религиозным человеком, но он верил в существование порока в наказание и борьбу за добро; он верил в воплощения зла и тьмы и считал, что Пендреды в каком-то смысле являются их инкарнацией. Он был слишком молод, чтобы сражаться с нацистами, но он сражался со множеством других столь же отвратительных людей, которые просто носили
Не удивляла его и полная беззаботность окружающих. В течение многих лет он регулярно писал о Пендредах письма в разные инстанции, не получая на них никакого ответа, как, впрочем, и на другие свои письма, посвященные широкому кругу проблем. Даже арест и суд над Мелькиором Пендредом не заставили власти обратить внимание на попытки Уилмса предупредить общество о грядущей трагедии.
Но даже несмотря на то, что он был готов к этому пренебрежительному отношению власти предержащей, его все же возмущало подобное отношение к нему. Иногда участь таких отбросов общества, как Пендреды, казалась ему даже более завидной. Известие об освобождении Мартина Пендреда лишь утвердило его во мнении, что в государственной власти не осталось ни одной структуры, которая не была бы коррумпирована или некомпетентна.
Он целый день просидел в столовой, выходившей на улицу и украшенной фотографиями его друзей, а также любимыми ходиками матери, подаренными ей за долгую службу в местной железнодорожной компании, пытаясь выразить в литературной форме свое мнение по поводу последнего проявления идиотизма полиции. В отличие от тех времен, когда он только сюда переехал, с улицы постоянно доносился гул машин, и это мешало ему сосредоточиться. Поэтому к вечеру ему так и не удалось закончить свое послание. Его начал мучить голод, и он решил, что письмо подождет до завтра.
Был вторник — день, вполне подходивший для рыбы с картошкой — пищи, которую он любил больше всего. В последнее время он страдал отсутствием аппетита и редко когда съедал нечто большее, чем хлеб с джемом на завтрак, и почти ничего за ланчем. Лишь по вечерам он заставлял себя употребить что-нибудь существенное, да и это совершалось строго по расписанию — привычка, усвоенная им еще во времена службы в армии. Если день удавался, он всегда ел рыбу с картошкой, и не просто рыбу, а треску, чему предшествовала пара пинт «Гиннесса».
Он надел на себя коричневый макинтош, который носил уже сорок лет. Ему никогда не приходило в голову сменить его, как не думал он и о том, что именно благодаря этому плащу его узнают окружающие, когда он, согнувшись, быстрой походкой идет по улице, выставив вперед нос и подбородок.
Он вышел на улицу, не догадываясь о том, что за ним из темно-зеленого фургона, припаркованного на расстоянии пятидесяти метров, между двумя уличными фонарями, наблюдают два полицейских офицера, и со свойственным ему целеустремленным видом двинулся в сторону центра.
Елена попыталась восстановить спокойствие и чувство независимости, возвращаясь к столу доктора Аккерман, которая была поглощена записями; она не слишком преуспела в этом, постепенно ее затапливала все возраставшая тревога, вызванная незнанием того, что ее ждет дальше. Наконец доктор отвлеклась от своих бумаг, и наступила страшная пауза, прежде чем голова Аккерман приподнялась и Елена попыталась угадать по выражению ее лица, что ее ожидает.
Ни на что хорошее она не надеялась.