Окопники
Шрифт:
Ничем не могла им помочь в беде и пара Добытнева, виражировавшая над аэродромом. По ней и пикировщику- лидеру, не успевшему приземлиться, открыли из укрытий огонь зенитчики. Лидер поджал лапки, убрал шасси и подался па бреющем в сторону Ростова, куда было не более минуты лета. О чем он догадался только теперь. А мог, обязан был сообразить гораздо раньше: в полете навигационный ветер несколько относит самолеты вправо от заданной шиши маршрута и должен бы был внести поправку в курс. Теперь же эту маленькую ошибку, допущенную бомберамн, пилотом и штурманом, должны исправлять на земле они, истребители ценой… Один бог знает какой ценой!
А
Кого-то из этих летчиков окровавленным взяли в плен гестаповцы, кого именно — Добытнева или Грабель- никова — неизвестно. Потому что он на допросе в гестапо не только не выдал ничего секретного, но и себя назвал для протокола вымышленно: Григорий Константинович.
Его расстреляли в одночасье с местными подпольщиками незадолго до прихода в Таганрог наших…
Едва только ушли за горизонт самолеты прикрытия и стихли зенитки, Богатырев открыв фонарь, злобливо прокричал:
— Поднавалила нам «пешка»! ну если выберемся из этого клозета, я ей, лярве…
— Мы тоже хороши, — ровным голосом остановил Богатырева капитан Егоров. Хотя губы у него тоже заметно подрагивали.
Егоров не знал, что предпринять. И можно ли вообще пу выбраться из этого «клозета». А между тем гитлеровцев все прибывало на поле. Короткими перебежками они подступа™ ближе, ближе. Солдаты насмешливо горланили: «руснш, гутен таг». Офицер с муравьиной талией предлагал немедленно сдаваться.
Слышать такое было страшно и горько. Тем более что и здесь, на таганрогском аэродроме, также как на подмосковном, все было вокруг голубым и зеленым. Только чужим было. Во власти оккупантов. Лишь одно приносило удовлетворение Егорову — никто из летчиков не досаждал, не спрашивал: что делать? Каждый понимал — сейчас командир не может никому ничего приказать и решал сам, что ему делать в чрезвычайных обстоятельствах. Но Егоров, однако, не лишал себя права разговаривать с каждым из них и приказным тоном.
Увидев, что Единхаров замер в кабине с приставленным к впеку пистолетом ТТ, строго окликнул:
— Лейтенант! — И приказал. Не сказал, а вот именно приказал, — Отставить, лейтенант! У тебя шестнадцать патронов…
И лейтенант послушно вначале убрал палец с пускового крючка, затем медленно положил ТТ на колени.
Они все хорошо видели друг друга в кабинах и могли переговариваться не надрывая голоса, поскольку их самолеты стояли недалеко один от другого.
Пистолет держал в руке и Горычев. Только стволом, повернутым в сторону гитлеровцев, куда и смотрел напряженно до дрожи.
— Олег, — негромко и просто позвал Егоров с намерением приободрить парня. — Как твой мизинчик?
Горычев вскочил. Ощерясь, показал не мизинец, а поднятый торчком большой палец. Довольный — хоть таким образом поговорил с командиром, выпрямился в рост и по- грозил пистолетом в сторону немцев, залегших в траве.
Оттуда донесся хлопок одиночного выстрела. Кто-то из гитлеровцев решил, не иначе, припугнуть приблудных русских, чтобы они были посговорчивее. И снайперский выстрел
— Олежка — а!!.
Прошло не более пяти минут, как они в западне. И вот уже потеряли третьего товарища. Самого молодого. Кровь за кровь! Стиснул зубы капитан Егоров поискал глазами впереди офицера с тонкой талией. Не найдя, выстрелил наугад. В то место, где его видел в траве раньше. Вытер рукавом гимнастерки пот на лице. И, стараясь быть услышанным, в густом грохоте автоматных очередей, крикнул через голову Единхарова левофланговому Богатыреву:
— Не части!..
Единхаров и Богатырев начали палить в немцев тут же, как только упал Горычев. Лейтенант, втянув голову в плечи, стрелял прицельно, но неторопливо, экономно, и даже считал сколько раз. Богатырев — быстро нервно, патронов не жалел.
— Не части! — Пытался остановить ег о командир. — Не суетись. Опять тебе не хватит одного патрона.
Однако Богатырев даже бровью не повел в его сторону. Лишь тогда, когда расстрелял и вторую запасную обойму, — только здесь он выкинул пистолет за борт, уселся поудобнее лицом к Егорову и показал спичечный коробок.
Что это значило, Егоров догадался сразу. Выпрыгнул из кабины и решительно направился к Бога тыреву.
Немцы прекратили пальбу, подумав, очевидно, командир приблудных русских идет уговаривать своего нервного пилота прекратить бессмысленное сопротивление. По нему они, как самому агрессивному, в основном и палили длинными автоматными очередями. Но самого Богатырева только напугали. Зато изрешетили самолет. Из крыльевых баков струйками вытекал бензин. Нагек бензин и в кабину из поврежденных топливных трубок в моторе.
Проходя мимо Единхарова, Егоров увидел, что тот снова сидит в кабине с приставленным к виску ТТ. Отвел от него быстро взгляд. И не оглянулся даже, услыхав сзади:
— До скорой встречи, капитан.
Тут Егоров на секунду' остановился.
— До скорой, лейтенант. — Услыхав за спиной выстрел, быстро пошел дальше к Богатыреву. Но старший сержант остановил его повелительно и резко.
— Стой, командир. Стой!
Егоров подчинился. Богатырев повертел в руках спичечный коробок.
— Можно, командир?
Сказать «да» голосом Егоров не смог. Он выразил свое согласие коротким кивком головы.
— А выговор, товарищ командир? — продолжал с вымученной лукавой у смешкой Богатырев. — Мне ведь в рай…
Егоров бросился к нему.
— Снимаю, снимаю выговор!
— Назад, командир. Назад!
Но Егоров упрямо с поднятым бледным лицом шел на него. Тогда Богатырев зажмурился и, вслепую, чиркнул спичкой о коробок…
Взрывом капитана Егорова отбросило далеко в сторону. Упал он на шелковистую траву лицом вниз. Когда начали взрываться боеприпасы в объятом пламенем самолете- истребителе, не слышал. Не слышал и не видел, как подошел к нему немецкий офицер с муравьиной талией, как нотой, но осторожно, перевернул на спину, как он после пристально смотрел на обгорелого летчика. Немецкому офицеру показалось, должно быть, что глаза у этого советского летчика огнем почему-то нисколько не повредило. И в них еще сохраняется живой блеск, — толика той жизни какою капитан Егоров жил до этой трагедии. Широко открытые глаза его смотрели в чистое апрельское небо, казалось, затаенно, но вместе с тем тем вдохновенно и гордо.