Окопники
Шрифт:
В сумерки бон утих, и в г ороде стрельба стала глохнуть, только на южной окраине что-то долго рвалось и горело, окрашивая полнеба багровым неровным светом. Старшина пронгел по окопам. Из каких-то неведомых запасов доста л он несколько пачек махорки н раздал пластунам.
— Сверх лимита, — пояснил он Рудому. — понимай и цени.
Рудый вздохнул и ничег о не ответил.
— Чего вздыхаешь, махорка добрая, настоящая.
— Грпцка ранило, — сказал пулеметчик, — нрудь навылет, умирает хлопец.
Катаенко лежал
— Меня, старого хрена, минуло, — с неподдельной горечью сказал Никита Иванович, — а его — нет. Ему только жить да жить…
Ночью с севера подошел взвод наших автоматчиков. Вместе с ним пришел инструктор политотдела капитан Рыженко, маленький, подвижный человек с на редкость басовитым, не по росту голосом. Лепиков провел его к Шутову.
— Здравствуйте, Шутов, — пробасил Рыженко, — меня к вам начальник политотдела послал. Пойди, говорит, зачитай им приказ.
— А что, есть приказ? — спросил Лепиков.
— Есть, о городе Д., его наши в 20.00 очистили. Полковник сказал, что твоя сотня, Шутов, сыграла решающую роль в бою за город. От генерала тебе личная благодарность и к награде представляют.
— Служу Советскому Союзу, — негромко сказал Шутов.
— Начальник свой экземпляр приказа мне отдал, в типографии-то его только к утру отпечатают, а он говорит: «Они должны раньше знать».
— Лепиков, собери людей сюда, только охранение оставь, — распорядился Шутов, — капитан приказ читать будет.
Вскоре вокруг окопчика, в котором лежал командир сотни, собрались все, кого можно было собрать.
— Поднимите меня наверх, — сказал Шу тов.
Его вынесли из окопа, и пластуны тесно обступили раненого командира. Не сговариваясь, они взялись за носилки со всех сторон и подняли их так, что лицо Шутова было на уровне их лиц, и он смог посмотреть в глаза своим пластунам.
Стояла глубокая, необычная тишина, над головами бойцов раскинулось громадное черное небо с голу боватыми теп лыми звездами.
— Читайте, капитан, — сказал Шутов.
Рыженко засветил карманный фонарик, тусклое желтое пятно легло на бумагу. Читал он негромко, но голос его разносился далеко, и даже казаки, оставшиеся в окопах за насыпью, слышали торжественные слова благодарственного приказа. Капитан прочитал вводную часть, потом остановился и сказал:
— Ну, тут идут фамилии командующих, а наш генерал ниже… — и стал искать фамилию командира дивизии.
— Ничего не надо пропускать, — строго сказал Шутов.
— Читайте весь приказ, целиком. И, пожалуйста, сначала.
— Хорошо, — сказал капитан. И стал читать приказ сначала и прочел его неликом, не пропуская ни одной фамилии, ни одного
Когда приказ был дочитан до конца, Шутов сказал казакам:
— Салют!
Они подняли автоматы и дали залп в воздух. У двоих диски были заряжены трассирующими пулями, и в черном небе протянулись две цветные ниточки: скрестились и погасли, словно растаяли.
— Опустите, — приказал капитан.
Казаки бережно опустили его на землю, он закрыл глаза, будто уснул. Пластуны молча стояли вокруг…
— И о Грицке в приказе слова есть, — негромко сказал Рудый, тронув за руку стоявшего рядом Лепнкова: — Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость Родины!
— И о Грицке, подтвердил старшина. И, вздохнув, добавил: — Хороший был хлопец.
Пластуны разошлись по своим местам. На востоке медленно меркли звезды, светлело небо: занималась заря.
ВОЗВРАЩЕНИЕ НИКИФОРА МАМКИ
В этот день Никифору Мамке не везло с самого утра. На рассвете, когда их сотня вытягивалась на край рощи, Никифор зацепился за какой-то корень, упал и поцарапал щеку. Он вытер ладонью кровь с расцарапанного лица и недовольно поморщился: щека была шершавая, колючая. «Небритый в бой иду, — подумал Никифор, — нехорошо».
Мамка считался в сотне еще молодым человеком — ему недавно исполнилось тридцать лет, — но вел он себя, как старый бывалый казак, — перед боем обязательно брился, надевая чистую рубаху, ел мало и с разбором. И не потому поступал так, что хотел подражать пожилым пластунам, а считал эти солдатские обычаи дельными и разумными. Если пробовал вышучивать кто — нибудь из молодых казаков его приверженность к дедовским обычаям, Никифор спокойно возражал:
— А и что дурного, что они дедовские? Устав наш кто писал? Тоже, мабудь, деды?
— Так причем тут устав? — отмахивался шутник.
— А вот при том, — не повышая голоса и добродушно щуря свои серые глаза, говорил Мамка. — При том, что написано в нем — бон есть самое большое испытание для бойца. А раз самое большое испытание, ты к нему готовься строго. Вот ты — в караул ходил, когда в тылу стоя™, свежий подворотничок пришивал к бешмету, сапоги и газыри до блеска тер?
— Так то в караул, — уже неуверенно возражал молодой пластун.
— Вот — вот, — нажимал Никифор, — а бой посерьезней караула — самое большое испытание…
Тут шутник ра зводил руками и тотчас отступал.
Вчера же Никифор побриться не успел: в рощу пошли поздно, впотьмах улеглись спать, а утром, чуть свет, двинулись на исходный рубеж.
От рощи начиналось холмистое поле, изрезанное на мелкие лоскутки крестьянских полосок. На иных стояли невысокие копны, а иные остались несжатыми, и рожь на них полегла, перепуталась. Впереди, за холмом, виднелась давно не беленная колокольня.