Окоянов
Шрифт:
На сей раз Булай выбрал Саров – городок в семидесяти верстах от Окоянова, наводненный бесчисленными толпами верующих, приезжавших и приходивших поклониться мощам Серафима Саровского. Крохотное жандармское отделение в нем занималось преимущественно приемом высоких гостей из столицы, а в потоке паломников можно было раствориться и «отлеживаться» сколь угодно долго.
Потом, когда все происшедшее с ним в Сарове ушло в прошлое, он понял, что этот городок появился в его судьбе не случайно. Сам того не ведая, он последовал туда за перстом указующим. И если бы не было этого спасительного указания, то путь его земной уже закончился бы постыдно и трагически.
Митя снял себе угол в городской слободе, в частном
Через несколько дней убитый провокатор впервые пришел к Мите во сне. Маленький, щуплый, до уродливости плохо сложенный, с размытым лицом и сальными волосенками, он молча стоял в темном углу комнаты. Митя не сразу понял, что это – явь или сон. Усилием воли заставил себя проснуться. Посидел немного в постели, усмехнулся над своими ослабевшими нервами и снова улегся. Однако стоило ему погрузиться в сон, как покойник опять возник.
Следующей ночью все повторилось.
Вечером четвертого дня Булай сильно напился перед тем, как лечь спать. Но человечек пришел. В пьяном сне это было еще страшнее.
У Мити были крепкие нервы. Об этом знали в партии, и он тайно гордился своей репутацией. Только на сей раз происходило что-то непривычное. Убитый стал преследовать его. Он приходил в ночной сон и стал оставаться в мыслях днем. Ничего не говорил и ничего не делал. Просто присутствовал. Постепенно Митя начал терять различие между ним и собой. Покойник проник в него, ворочался в его утробе, и Митя не понимал, сам ли он стонет и взвывает мерзким голосом по ночам или это его ненавистный гость.
Булай перестал спать, накупил в городской лавке разного чтива, отгородил свой угол одеялом и ночами напролет пытался читать при свече, чтобы хоть как-то отделаться от своего преследователя. Человечек, и вправду, мог на какое-то время исчезнуть. Но зато со временем в голове появилась и стала непрерывно стучать одна и та же фраза: «Себя убей, себя убей, себя убей…»
Сначала Митя пытался даже улыбаться в ответ этому наваждению, точно зная, что уж он-то руки на себя никогда не наложит. Однако человечек не отступал и стал появляться по ночам с веревкой в руке. Митя видел, что уже не человечек, а он сам вяжет веревочную петлю, и мысль о самоубийстве сладкой истомой обволакивала его сердце. Он резким усилием воли будил себя, выходил на улицу, часами бродил по ночному Сарову, но стоило ему лечь в постель, как наваждение возвращалось.
Через месяц Булай понял, что находится на грани нервного срыва. У него стали дрожать пальцы, а в спинном мозгу поселилось постоянное ощущение животного страха. Тогда ему пришло в голову уйти в запой, хотя он никогда не был пьяницей.
Митя накупил мешок водки и продуктов, сказал хозяину, что будет пить, не выходя из своего закутка, и просил не беспокоиться. После этого спрятал револьвер и деньги под крыльцо хозяйского дома и в один присест выпил первую бутылку.
Для того, чтобы его враг исчез, потребовалось напиться до беспамятства. Наутро, едва очнувшись от этого тяжелого отравления, он снова сильно напился и погрузился в забытье. При следующем пробуждении Булай уже не мог обойтись без водки. Все его существо было охвачено сильнейшим похмельным спазмом. Он едва мог думать и говорить. Снова хлебнув водки, он лишь краем сознания отметил, что ночного гостя нет, и упал во тьму. Потом он стал просыпаться ненадолго по ночам, кое-как перекусывал хлебом и луком, жадно хлебал квас, выползал на двор оправиться, снова выпивал водки и забывался в коловращении видений, которые сменялись провалами сознания. По прошествии двух недель Митя почувствовал, что уже почти потерял все силы. Он едва мог двигаться. Тело разламывалось от ноющей боли.
На семнадцатый день запоя Булай очнулся от ощущения ужаса. Рядом лежал человечек, обнимал его за плечи ледяными ручками и тянулся слюнявыми губами целоваться. «Хватит мучиться, голубчик, – гнусавил он, – хватит страдать, сладенький, хватит. Страшно тут, на этом свете, страшно. А у нас хорошо. К нам поспешай, золотенький, не бойся, поспешай, заждались мы тебя. В височек себе стрельни, и все. И хорошо будет. Очень, очень хорошо. Не забыл, где пистолетик-то? Под крылечком, золотце мое…»
От слов человечка по телу разливалась теплота, и Митя уже представлял, как хорошо, как уютно ему будет. Кто-то со стороны шепнул Мите, что воля его парализована. Что водка окончательно добила в нем человека, что он уже принадлежит не себе, а этому мерзкому отродью. «Остановись, – шептал ему голос. – Соберись в кулак…»
– Мне все равно, – безвольно отвечал Митя в своих мыслях.
Следуя приказанию человечка, он кое-как поднялся на ноги и по стене выполз на крыльцо.
– Вот так, золотце мое, вот так. Вот какие мы молодцы, – шептал покойник. – Вот сейчас пистолетик достанем и зададим всем жару, да, зададим?
Подходила к концу теплая майская ночь. Небо было покрыто мириадами больших и малых звезд. Где-то за горизонтом уже начинала светлеть полоска неба. Теряя равновесие, он скатился с крыльца, подполз к отверстию под ступенями, нащупал сверток с вещами и с трудом выпутал из него наган. Человечек плотно прилип к нему и помогал своими скользкими ручками управляться с оружием.
– Вот и все, золотенький, сейчас все кончится, сейчас, сейчас…
Булай не отдавал отчета своим действиям. Лишь одна мысль стучала в голове голосом человечка: «Убей себя, убей себя, убей себя…» Он медленно провернул барабан и уже собрался поднести револьвер к виску, как вдруг почувствовал, что воздух вокруг вибрирует и на него наплывает тяжелая волна чугунного звука. Это на колокольне ударили к заутрене. Клекочущий голос бронзового горла Сорокоуста проник в его клетки и стал растекаться по ним, сгибая в коленях, вызывая боль в сердце. Он лег грудью на траву и поплыл в этом низком и жизнеутверждающем реве. Появилось ощущение боли и тошноты. Потом его вывернуло конвульсией от воспоминания о водке. Митя лежал, обхватив руками голову, а колокола били и били, и ему послышался призыв в этом гуле.
Наконец он поднялся, бросил револьвер снова под крыльцо и, шатаясь, пошел к церкви. Потом заметил, что идет по улице не один. Вместе с ним к заутрене шли люди.
Когда Митя вошел в храм, то увидел, что помещение уже заполнено и в нескольких приделах идет исповедь. Сам не зная почему, он направился в один из приделов и встал впереди толпы ожидающих своей очереди. Прислушавшись к себе, понял, что здесь ему хорошо.
Исповедовавший в этом приделе невысокий, полноватый священник, с черными цыганскими кудрями до плеч, разговаривая с очередным исповедовавшимся, несколько раз мельком взглянул на Митю, а когда исповедовавшийся получил благословение, поманил его к себе без очереди.
– Я вижу, не напрасно Вы сюда пришли. Скрутили Вас демоны изнутри. Только нельзя в таком состоянии в храме бывать. По всему видно, что Вы в запое. Вот что я Вам посоветую. Домой Вам не следует возвращаться. Там все снова начнется. Уходите в лес. По дороге вдоль реки верст через семь будет камень блаженного Серафима. Он рядом в скиту жил и на этом камне молился. Проведите там день. Не бойтесь, мимо не пройдете, там люди всегда есть. Место намоленное, защищенное. В реке покупайтесь. Хоть и прохладно еще, зато очиститесь. А вечером на всенощную приходите. Там и поговорим.