Окрась это в черное
Шрифт:
Кожаная пара переглядывается и пожимает плечами. Для них я просто пресыщенный, несколько физически отталкивающий турист, которому некуда девать время и деньги.
Самец снимает с пояса маску и надевает на лицо. С застегнутым на молнию ртом и отверстиями для глаз она похожа на кожаную морду пугала. Потом он хватает самку за волосы, подтаскивает к трубе, приковывает наручниками за поднятые руки так, чтобы ее задница торчала в мою сторону. Самец выбирает плетку-девятихвостку и, щелкнув в воздухе пару раз для пробы, обрушивает на задницу своей напарницы.
Самка верещит
Кажется, самцу это не нравится, хотя под маской сказать трудно.
– В чем дело, резаный? Тебе что, этого мало?
Я притворяюсь, будто не заметил оскорбления.
– Вы даже кожу не порвали! – фыркаю я. – А я плачу за Настоящую Работу, а не за это конфетное шоу!
Самец что-то про себя бурчит и поворачивается к рабыне, с еще большей яростью хлеща голый зад. Самка дергается и воет, будто хочет вырваться из наручников, а из тоненьких трещин на коже выступает кровь.
Через несколько минут такой работы самец останавливается сменить руку и стряхнуть кровь с плети. При этом он поворачивается и бросает мне вызывающий взгляд из-под маски.
– Этотебе уже достаточно настоящее, одноглазый пидор? – рычит он, хлопая партнершу по окровавленным ягодицам.
– Даже и близко нет, – улыбаюсь я. – Позвольте, я вам покажу, как это делается.
Он отступает в сторону и, подбоченясь, ожидает, что я возьму у него плеть. Вместо этого я мысленно вторгаюсь ему в череп.
Тело самца дергается в судороге, когда я проникаю между глаз. Невольно сокращаются мышцы конечностей, переходя под мой контроль. Слепота, глухота и немота обрушиваются на него мгновенно. Только я слышу его внутренние крики.
Глаза и уши я ему возвращаю, но рот открыть не даю. Кричать не разрешается. Пока что.
Самка оборачивается на того, кого все еще считает своим партнером, в глазах ее недоумение.
– Фрэнки?
Самец зачерпывает в горсть длинные развевающиеся волосы самки. Я чужими пальцами смакую ощущение шелковистых прядей, а потом начинаю бить головой пленницы по трубе отопления.
Сначала она слишком ошеломлена, чтобы реагировать. На втором ударе она дергается и ругается. Пытка, которой ее подвергает мой суррогат, не из тех, которые она любит.
– Фрэнки! Перестань, мудак! Черт бы тебя побрал, это больно!
Моя игрушка бьет ее головой о трубу третий раз. Четвертый. Отскакивает сетчатка одного глаза. Кровь хлещет из ноздрей, превращая нижнюю часть лица в клоунскую маску. На шестом ударе самка затихает. Из ушей и глаз течет внутричерепная жидкость.
У людей много предрассудков относительно моей породы. Мы будто не можем ходить при свете дня, мы загораемся от прикосновения святой иконы, мы живем на человеческой крови. Последнее верно – частично. Да, кровь – это, конечно, жизнь. Но никто не питается только кровью – разве люди живут лишь на хлебе и воде? Нет, конечно. И мы тоже нет.
Для тех из нас, кто обладает изощренным вкусом, человеческие страдания – это лакомство гурмана. Они по сравнению с кровью – все равно что крэк по сравнению с сухим винцом.
Но
Самка мертва – или почти мертва, так что это уже не важно. Я заставляю самца отпустить ее и встать перед зеркалом на стене. Он смотрит, заключенный в собственном теле, более беспомощный, чем в минуту своего рождения, как я приказываю его рукам застегнуть носовые отверстия его маски. Потом я застегиваю ему рот.
Панический страх набухает в нем, когда он понимает, что я задумал. Вопль внутри черепа становится вдвое громче, когда я сперва застегиваю ему правый глаз, потом левый, оставляя в темноте.
Даже полностью запечатанная, маска совсем не герметична. Почти полчаса требуется самцу, чтобы умереть от удушья. А я сижу в кресле и смотрю, смакуя поочередные приливы страха и гнева, ужаса и отчаяния, когда умирающий сначала осознает, а потом не хочет поверить в свою судьбу. Последняя его сознательная мысль – что сейчас ворвется полиция и спасет его, как в кино. Потом он умирает.
Я хмуро смотрю на его труп, на избитое тело самки, все еще прикованное к трубе. Мне казалось, что этого будет достаточно, но нет. Я закрываю глаза, чтобы не допустить в свой мозг ее образ, но это не получается. Я все еще вижу ее. И в груди возникает боль, напоминая мне о моей пустоте.
Скоро забрезжит рассвет, но я не боюсь вторжения его розовых пальцев – здесь, в зеркальной защищенности моего «роллса». Я не какой-нибудь только что поднявшийся вурдалак, удирающий от лучей солнца, чтобы не превратиться в кучу гниющих язв. Подобные примитивные страхи покинули меня за много лет до изобретения паровой машины.
В дневное время моя сила несколько уменьшается, это правда. И я, как все существа моей породы, считаю необходимым проваливаться в подобный смерти «сон», чтобы восстановить силы и залечить нанесенные в бою раны. Но я совсем не так беспомощен, как думают люди, обманутые своими легендами.
Мой водитель кружит по нижнему Ист-Сайду. Он меня спрашивает, хочу ли я попасть в какое-то конкретное место, и я чуть не даю ему адрес одной гнусной забегаловки в районе Файв-Пойнтс, но вспоминаю, что его снесли больше ста лет назад. Жаль. Этот бордель, где работали дети, часто в прошлом меня очень развлекал. Я велю шоферу ехать на Аллен-стрит.
Шлюхи, работающие на этом бульваре, в лучшем случае изнурены заботами. Почти все они наркоманки, и их пристрастия очевидны даже самому непроницательному человеческому взгляду. Будь я подвержен человеческому половому голоду, мне бы и в бреду не пришло в голову утолять его с кем-нибудь из этих страшилищ. Они редко бывают красивы, а зачастую они даже не женщины. Но они – бросовый материал, и если одна из них пропадет, никто искать не будет. Вот почему я ищу среди них самую привлекательную.