Оле Бинкоп
Шрифт:
Оле шарит в кармане. Вытаскивает свой партбилет и дрожащей рукою кладет его на стол перед Вуншгетреем.
— Если ты считаешь, что я помогаю врагу… — Вуншгетрей вскакивает и хватает Оле за рукав. Оле вырывается: «Нехорошо ты говоришь. Нет, партия не такая!» — Он идет к двери.
Несмотря на то, что на Оле резиновые сапоги, товарищам слышен каждый его шаг. Дверь хлопает. Все сидят оцепенев.
Оле проходит через комнату для приезжающих, не глядя на красные от выпитого вина лица. При его появлении разговоры умолкают. Ему кажется, что Антон, как прежде, схватил его
Он уже собрался закрыть дверь, когда до него донесся ненавистный голос его врага:
Наконец-то они решились слегка его проучить, и так далее…
Оле задрожал весь — с головы до пят. Теперь ему уже все равно: он прыгает на лесопильщика и швыряет его наземь. Звон, стук. От ярости Оле ослеп и оглох. Он таскает его за бороду и лупит так, что кулаки свистят. Лесопильщик орет:
— Help! Help! [69]
Никто не двигается с места, чтобы ему помочь. Подальше от этого болтуна! Здесь дело идет о женщинах и о политике!
69
Помогите! (англ.)
На деревенской улице ни души. Сквозь светлую ночь Оле бредет к Коровьему озеру. Лес шумит. Дикие утки прорезают освещенное луною небо.
За последние теплые дни высоко поднялась трава на лугах. Оле погружает руку во влажную от росы зеленую стихию. На одной из лужаек он останавливается. Это земля его отца Пауля Ханзена, владельца карликового хозяйства.
Оле видит себя мальчиком, мальчик слушает, открыв рот. Отец посвящает его в тайну этого луга.
— Судьба бросает человека то туда, то сюда. Все ты можешь отдать, если надо будет — даже свою постель, но этот луг смотри зазря не отдавай!
Отец открыл ему тайну луга. Молодой Оле вырос за те минуты на три сантиметра. Он был наследником, он заслужил доверие отца. Он знал тайну.
Что надо Оле в ночное время на этом лугу? Может, и вправду у него больная голова, как утверждает Буллерт? Может, от лесопильщикова кнута у него мозг повредился? Оле снимает кожаную фуражку и хлопает себя по черепу. Да, если бы кто-нибудь сейчас его увидел!..
Отец толстого Серно по воскресеньям набивал себе карманы землей со своего поля. Во время богослужения он вытаскивал горсть высохшей земли и подставлял ее под благословение.
— Чем это у тебя карманы набиты, Готхольд?
— Кровью и почвой!
Потом со старым Серно стало уж совсем неладно. Он пересыпал землей страницы своего молитвенника. Полоумный! Ему попытались было запретить подносить землю под благословение. Он возмутился. По его понятиям, полоумным был тот, кто иначе относился к земле.
Предшественник нынешнего ночного сторожа, выходя вечером на работу, натягивал себе на голову одеяло. Для глаз он прорезал в нем две дырки. «Я вплотную подойду к любому грабителю, а он меня
В полном разногласии с самим собой, Оле уже под утро добирается до своей кровати и ложится возле блаженно храпящего Германа. Он чувствует себя больным, настолько больным, что должен лежать в постели. Будь что будет. Видно, он человек второго сорта.
Деревенский аппарат новостей работает без проводов и электричества. Были бы длинные языки да ушки на макушке — вот он уже и заработал. Настоящее perpetuum mobile, время от времени, конечно, нуждающееся в смазке, как любая машина.
У деревенской службы связи имеются два агентства: пивная Георга Шабера и кооперативная лавка. Лавка к тому же обычно заменяет кафе для здешних женщин. Они грызут печенье или конфеты и оживленно болтают в ожидании, когда приедет кооперативная машина с продуктами.
Аппарат сообщает: Оле Бинкоп вышел из партии.
Опровержение: не вышел, а его исключили.
Комментарий: выходить из партии не разрешается. Из партии всегда исключают, даже если ты сам выходишь.
Информационный аппарат сообщает: бургомистра Нитнагеля сняли с должности.
Опровержение: Нитнагеля уволили в отпуск за то, что он легкомысленно обошелся с общинной землей.
Комментарий: социал-демократы народ мягкотелый и неустойчивый. Обязанности бургомистра исполняет Фрида Симсон.
Информационный аппарат сообщает: Оле Бинкоп избил лесопильщика.
Опровержение не воспоследовало.
Комментарий: чаша переполнилась.
В Блюменау, как и всюду, самоновейшие сообщения через четверть часа становятся историей. Женщины ведут регистр беременностей в деревне.
Молодая лесничиха Штамм входит в лавку. Вежливо здоровается. Покупает булочки, четвертинку водки и бутылочку кармоля.
— Кармоль — это полезно, — говорят женщины. Они рассматривают летнее пальто лесничихи и вглядываются в ее лицо. — Поздравляем, фрау Штамм. Давно пора. Видно, долго гнездышко вили.
Лесничиха краснеет.
— Это ошибка! Это совершеннейшая ошибка! — А с животом это у нее от парного молока.
Подъезжает новехонькая машина. Ей-богу, волшебная шкатулка этот грузовичок! Он привозит плоды широко разветвленной внутренней торговли: кипу теплых носков на лето, зимние шерстяные перчатки для сбора урожая, прехорошенькие ванночки для купанья и целый ящик маникюрных ножниц вместо ожидаемых зажимов для белья.
Фрау Штамм бредет по деревне. Она еще так мало успела осмотреть здесь. В каком стиле построена эта церковь? Нет, это не готика. Лесничиха приглядывается и к другим достопримечательностям: вот, например, пожарное депо, вон старая школа и гостиница «Кривая сосна». Из гостиницы выходит — подумать только, какое совпадение! — господин Мампе, приводивший ей корову. Лесничиха с удовольствием вспоминает, как это было. Прелесть, а не корову он привел ей. «Нанетт!» — звала лесничиха, а та отвечала: «Му-у!»