Олег Рязанский
Шрифт:
Но почему-то Олег не чувствовал в нём врага. Вот Володька Пронский, двоюродный брат, — тот да. Хуже врага, предатель: в спину ударил. А Дмитрий — что ж, Дмитрий князь своей земли, о ней его первая мысль. И если появилась возможность не отдавать Лопасню, почему бы ею ни воспользоваться, тем более что место это в стратегическом отношении очень важно для обороны Москвы от Дикого поля.
«В чём-то мы с ним неразрывны, — думал Олег. — Он меня от литовских жадных рук прикрывает, я его — от ордынских. Так что же получается — Дмитрий меня побил, а я его оправдываю?»
Олег стоял у затянутого бычьим пузырём окошка, смотрел
Глава восемнадцатая
Васята с трудом раскрыл глаза. Прямо над ним низко-низко проносились тучи. Накрапывало. Капли дождя стекали по лицу, заползали под кольчугу, холодили шею. Он попытался приподняться на локте, и в тот же миг нестерпимая боль пронзила всё тело. Последнее, что увидел перед тем, как провалиться в черноту беспамятства, был яркий свет и склонившееся женское лицо.
35
1371 год.
Второй раз Васята пришёл в себя на несколько мгновений от резкой боли в левой руке. Он лежал на чём-то жёстком, его нещадно трясло, голова моталась из стороны в сторону, и всё так же накрапывал дождь. Чьи-то заботливые руки приподняли его голову и подсунули под неё солому. Он догадался, что его везут в телеге, хотел спросить, как закончился бой, но тут телегу тряхнуло на колдобине, левую руку вновь пронзила дикая боль, отдаваясь во всём теле, и он опять потерял сознание.
В третий раз Васята очнулся от того, что кто-то заботливо протирал ему лицо чем-то мокрым. Девочка лет девяти, высунув от усердия язык, смачивала холстинку и тёрла ему щёки. Увидев, что глаза открылись, она бросила холстинку в миску с водой и закричала радостно:
— Мама, мама! Он смотрит!
В стороне от лежанки что-то стукнуло. Васята скосил глаза на звук и увидел, как из темноты появилась статная женщина. Лицо показалось ему смутно знакомым. Женщина на мгновение остановилась, вглядываясь, словно не веря своим глазам, потом шагнула, прижала к себе девочку и выдохнула:
— Слава тебе господи!
У Васяты мутилось в голове, лицо женщины то приближалось, то удалялось, расплываясь, то вместо него возникала бородатая рожа московского воина, страшным ударом срубившего его. Он прошептал:
— Мы победили?
Женщины вскинулась, отстранила девочку, лицо её скривилось, словно она вот-вот заплачет, но вместо этого она вдруг воскликнула с неожиданной злостью:
— Василий Михайлович. Ты незнамо как жив остался, а туда же — мы победили?
«Откуда она моё имя знает?» — удивился Васята, хотел было спросить женщину, но та продолжала всё так же раздражённо:
— Десять дён в беспамятстве валялся, думала, вот-вот Богу душу отдаст, а он сразу, как пришёл в себя, спрашивает: «Победили мы или нет?» Да разбили нас, разбили, наголову разбили! — выкрикнула она с ожесточением. — Олег Иванович сбежал в Мещеру, всех бросил. В городе пронские да московские хозяйничают...
Девочка убежала, а женщина, постепенно успокаиваясь, продолжила:
— Как воевать собирались, кричали: «Слава! Слава!» А сами от одного вида москвичей разбежались. Они теперь тут грабят, убивают... Дом сожгли... зачем? Ну, забери, что унести можешь, а жечь-то зачем? Хорошо хоть хлев остался, — она обвела рукой каморку, — да летник с печью. Мужа убили, сына Олег Иванович в свою дружину забрал, увёл в Мещеру. А мы с дочкой остались. Здесь, в хлеву зимовать будем...
Она вдруг зарыдала и упала Васяте головой на грудь, отчего и без того едва переносимая боль захлестнула его, как удавка:
— Васятка, как же я тебя на том страшном поле углядела!
Она подняла залитое слезами лицо, и Васята внезапно узнал её, понял, почему с первого взгляда показалась знакомой. Вспомнил и брови вразлёт, и чёрные глаза, и певучий грудной голос, и по-девичьи тонкий стан с высокой грудью. Даша! Дашутка! Та самая, что сосватал он когда-то князю. Та самая, что сосватал он когда-то князю, и была она у Олега первой. А у неё, Даши, он, Васята, был первым, ещё за полгода до князя. Сын, коего она упоминала, — княжеский сын... Девочка же, выходит, от огнищанина, того самого, за которого он её по княжескому приказу выдал.
Преодолевая боль, он выпростал из-под рядна, которым укрыла его Дарья, правую руку, ласково приподнял её голову, поглядел в огромные, полные слёз глаза и сказал:
— Ты меня спасла, Даша!
Та зарыдала ещё сильнее. Сквозь всхлипы он разобрал: «Узнал...»
Вернулась девочка, принесла миску с молоком. Вытирая слёзы, Дарья принялась заботливо поить его с ложки. Молоко было козье, жирное, Васята глотал с трудом, но было вкусно. После нескольких ложек в ушах зазвенело, лицо Дарьи стало расплываться, и он в который раз потерял сознание.
Пришёл Васята в себя, когда Дарья всё той же мокрой холстинкой обтирала ему лицо.
— Я тебе в тягость буду, — прошептал он, высказав то, о чём успел подумать перед тем, как провалиться в беспамятство.
— Что ещё надумал — в тягость! — певуче сказала она и вдруг нахмурилась, спросила с обидой: — Иль тебе зазорно в хлеву лежать? Так нету у меня теперь дома, спалили дом-то московские. Нетто стала бы я тебя в хлеву держать, если б дом был? Мы хоть и не в городе живём, а всё про город знаем. Батюшка твой, боярин Михаил Васильевич, — она перекрестилась, — на том проклятом Скорнищевом поле остался лежать. А матушку великая княгиня в Мещеру увезла. Ты уж прости, что сразу не сказала.
Васята долго молчал. Перед страшным известием боль куда-то отступила. Нет батюшки... нет... Мысль была невыносима.
— А что с отцовской дружиной, знаешь?
— И дружины нет, все полегли в том бою. Съешь ещё ложечку, Василий Михайлович, тебе силы нужны, — сказала Даша.
Казалось, все беды человеческие навалились разом. Но самая страшная, чудовищная, непереносимая ждала Васяту на следующий день.
Утром Дарьина дочка умывала его из лоханки.
— Как тебя зовут, маленькая? — спросил он.